Новая жизнь

— Ну что ж, дохтур, ты сделал свой выбор. Эсеры не прощают. Гробовский умрёт, и ты с ним, если не с нами! Народ восстанет, а мы — его меч!

Раздался выстрел. Пуля звякнула о стальной лист, которым кузнец оббил стену.

«Вот ведь! — отскочил в сторону доктор. — Не было счастья, да несчастье помогло!»

Если бы не этот лист, доктор бы уже валялся у окна с пулевым ранением — стены у больницы были чуть ли не из соломы вперемешку с глиной. Ремонт, который так вовремя сделали местные жители после пожара, сейчас выручал.

Заварский сплюнул в снег.

Тут же кто-то дернул ручку входной двери. Ага, спутники начали проверять. Но дверь была заперта изнутри — Аглая опередила бандитов.

— Закрыто! — крикнул один из них.

— Дохтур! — крикнул Заварский. — Открой дверь. По хорошему прошу.

— Сначала стреляешь — потом по хорошему просишь? — усмехнулся Иван Палыч.

«Совсем кукухой поехал! Видимо, была предрасположенность, а потом безнаказанная стрельба запустила механизм. Таким только одно место — в тюрьме».

Заварский обратился к кому-то из своих помощников.

— Спички где? Готовь.

— Больницу жечь? — испугано переспросил тот.

— Ради общего дела, щенок! Факел сделай. Живо!

Послышалась возня.

— Иван Палыч! — вскрикнула Аглая. — Подожгут ведь!

— Без паники! Сейчас что-нибудь придумаем.

Но как ни старался доктор, ничего придумать не смог и в операционной повисла гнетущая тишина. Было слышно, как на улице бегает помощник Заварского — ищет тряпки, которые сгодились бы для факела.

— А-а-к-х! — тишину порезал хриплый вздох и от неожиданности Аглая даже вскрикнула.

Доктор и санитарка обернулись.

Гробовский, лежавший все это время неподвижно, зашевелился. Очнулся!

— Я… жив что ли? — удивлению его не было предела. — Петров… Иван Палыч… доктор… зашил что ли получается меня? Ох, болит все, словно под колесницу попал.

Иван Павлович поспешно подошел к нему, мягко взяв за плечи, сказал:

— Лежите, Алексей Николаич. Операция прошла хорошо, пулю извлекли, но вы еще слабы. Не двигайтесь, дьявол вас возьми!

Гробовский, морщась от боли, попытался приподняться, его дренажная трубка натянулась, и Аглая ахнула, бросившись к нему. Но поручик, стиснув зубы, упёрся локтем в стол.

— Что за шум там?

Он кивнул на окно.

Доктор ответить не успел. Закричал Заварский.

— Петров, время вышло! Отдай сатрапа, или больница сгорит за эсеровскую правду!

Гробовский, услышав это, побагровел, его усы задрожали.

— Заварский… чёрт беглый… Вот ведь с-сукин сын! Это он… он меня в поезде… Совсем значит страх потерял, явился. Ну ничего. Я его уму-разуму научу!

С этими словами он принялся оглядываться.

— Шинель… где моя шинель?

— Да она в крови вся… Порезать пришлось ее, чтобы с вас стянуть, — ответила Аглая. — Вон там, в углу.

Гробовский рухнул на колени, принялся рыться в вещах.

— Где же… Ага, вот он!

Он извлек из кармана револьвер.

— Сейчас я тебе покажу, свободу мысли, ирод! — и повернувшись к доктору, прорычал: — Будем отстреливаться! Этот каторжник… не возьмёт меня… и больницу твою… не отдам ему!

Доктор шагнул к Гробовскому.

— Вам нельзя в таком состоянии даже вставать, а уж отстреливаться — тем более! Вы еле живы, дренаж порвёте!

— Нет уж, Иван Палыч, сил у меня как раз предостаточно. Оно, знаешь ли, когда понимаешь, что мог умереть, а до сих пор жив, придает стимул определенный, окрыляет что ли. Черт его знает, как это словами передать, поэт бы лучше наверное написал бы. Но в общем, ты за меня не переживай. Это мне сейчас в пору о тебе и больнице переживать. Понял я кое-что про тебя. Важное понял.

В этот миг дверь операционной скрипнула, и в проёме показались трое — раненые солдаты, что лежали в палате.

— Иван Палыч, мы слыхали выстрел! — сказал один. — Ну и разговор тоже слышали на улице. Недруги получается пришли к нам. Мы это, с вами.

— Да вам лежать всем нужно! — почти закричал доктор.

— Успеется, — отмахнулся вояка. — Родина в опасности — а мы лежать. Нет, мы с вами. Умрем — но не сдадимся!

— Верно! — кивнул второй. — Ты нас латал, зашивал, лекарством поил, теперь мы за тебя — хоть на штык! А у вас вон и оружие имеется.

Он кивнул на Гробовского.

— Братцы, спасибо конечно, — сказал доктор. — Но в палату идите. Заварский — это не ваш бой. Я с ним поговорю…

— Разговорами тут уже, Иван Палыч, не поможешь, — ответил Гробовский.

И приник к окну.

Иван Палыч понял — спорить было бесполезно.

— Ладно, — махнул он. — Только к окну не подходите. Вон, лучше Аглаю стерегите, если вдруг чего…

Гробовский выбил стекло в окне, поднял револьвер. Рука дрожала.

— Вот ведь ирод, с-сукин сын! — совсем тихо выругался он и выстрелил.

Пуля ушла высоко. Заварский взвизгнул от неожиданности.

А Гробовский вдруг побледнел и начал заваливаться в бок — слабость и остатки эфира в крови выключали его мозг.

Иван Палыч подскочил, схватил пациента за плечи:

— Сказал же — нельзя! Лежи, чёрт тебя дери! Убьёшь себя! Аглая, держи его!

Гробовский, задыхаясь, поднял мутные глаза. Протянул револьвер доктору.

— Иван Палыч… стреляй ты… Заварский… убьёт ведь всех… и больницу подожжёт. От моего имени… стреляй… Приказываю… Право… имеешь…

Артем замер. Револьвер, тяжёлый и холодный, жег ладонь. Он, врач, никогда не стрелял в человека, даже в той, другой жизни. А сейчас, чтобы защитить себя и остальных, должен был сделать нелегкий выбор. А как же «не навреди!»? Как же «не убий!»?

— Стреляй… доктор… или сгорим все, к едрене фене!

За окном раздался выстрел — пуля Заварского пробила стекло, осколки посыпались на пол. Беззвучно заплакала Аглая. И эти Аглаины слезы вдруг словно все перевернули в нем.

Иван Палыч поднял оружие, подошел к окну. Прицелился. Заварский стоял метрах в тридцати. Пошатывался, словно был пьян и стрелял наугад, словно выискивая слабое место у больницы. Пули свистели, одна ударила в стену, осыпав пол щепками.

«Вот ведь негодяй!» — подумал Артем.