Новая жизнь

Так-с, для начала разобраться с легким. Нужно вставить дренаж в плевральную полость, чтобы выпустить воздух и восстановить дыхание. Это критично при пневмотораксе.

Доктор вставить дренаж. Воздух с шипением тут же вышел, и хрипы Гробовского стали тише. Ага, это уже хорошо.

— Пульс?

— Слабеет, Иван Палыч.

— Приготовь инъекцию ноль один грамм подкожно кофеин-бензоата натрия. Да, вон ту ампулу. Это повысит артериальное давление и улучшит кровообращение, — он проговаривал все это специально — чтобы Аглая училась и запоминала.

Санитарка послушно исполнила.

— Пульс… еле-еле…

— Подождать нужно, не сразу. Сейчас… Помоги лучше.

Он взял зажим, пальцы, скользкие от крови, сжали металл, и, задержав дыхание, Иван Палыч потянул. Пуля вышла с хлюпаньем, звякнув о поднос, но сосуд, задетый ею, брызнул кровью, и Гробовский, не смотря даже на наркоз, застонал, тело дёрнулось.

— Тампоны! — рявкнул доктор, слишком резко, но сейчас было не до любезностей. — И шёлк, иглу! Живее!

Аглая подала. Вновь проверила пульс.

— Иван Палыч, слабеет… Кофеин… ещё?

— Нет, — отрезал тот. — Нельзя сейчас! Сосуд зашиваю. Держи лампу выше. Посвети. Да, вот тут.

Здоровье у Гробовского было хорошее, видно по сосудам — хорошие сосуды, такие редко у кого встретишь. Зашивать — одно удовольствие. Стяжки ложатся хорошо. Через минуту швы были наложены. Кровь замедлилась, но лёгкое, пробитое пулей, всё ещё теряло воздух, и доктор, вновь промыв рану спиртом, укрепил дренаж, закрепив трубку бинтами.

Аглая утерла Ивану Палычу пот со лба.

Так, теперь зашить саму рану, перебинтовать.

Довольный собой, доктор отошёл от стола. Руки, липкие от крови, дрожали, а халат тяжелел от пота.

Аглая, глядя на Гробовского, шепнула:

— Иван Палыч… вы… вытащили? Он… жив?

Доктор кивнул.

— Жив, Аглаюшка. Что подлецу сделается? Пуля вышла, сосуды зашиты, лёгкое дышит. Но он слаб, крови много потерял. Отправь телеграмму в город. В госпиталь, срочно. И Лаврентьеву сообщи — Заварский сбежал, пусть ищут. Впрочем, я сам. На мотоцикле быстрее будет.

Иван Палыч снял халат, глаза щипало от усталости. Он взглянул на Гробовского, чья грудь теперь вздымалась ровнее, но лицо оставалось серым, как снег за окном. Кофеин подействовал, пульс, хоть и слабый, держался, и дренажная трубка, булькая, выводила воздух. Операция удалась, но доктор знал: это лишь отсрочка. Без госпиталя, без крови, без должного восстановления все его старания окажутся напрасными.

Он повернулся к Аглае.

— Перевяжи его повторно как только очнется, — сказал он. — Бинты туго накладывай, но не дави на саму трубку. И следи за пульсом. Я в город — нужно обо всем доложить как можно скорее.

Но в город съездить, как оказалось, было не суждено.

Доктор стягивал перчатки и надевал уже пальто, как вдруг за окном раздался голос — резкий, хриплый, знакомый.

— Дохтур!

Доктор замер, сердце ёкнуло. Заварский. Без сомнения, это было он.

— Господин дохтур! — насмешливый нарочито-издевательский тон. — Дохтур! Выходи, не прячься! Знаю, ты там!

Аглая ахнула, её глаза округлились, и она схватила доктора за рукав, шепча:

— Иван Палыч, не ходите! Это он… Заварский… Вернулся! Убьёт!

— Успокойся, Аглая. Я и не собирался выходить. Ты это, знаешь что, запри пока лучше все двери, от греха подальше.

Та убежала.

Иван Палыч подошел ближе к окну, но высовываться не стал — не хотелось схлопотать пулю. Глянул. Заварский вместе со своими студентами. Стоят. Открыто, дерзко, прямо посреди улицы. В руках — револьвер, видимо тот самый, которым ранили Гробовского. Крикнул:

— Заварский, чего тебе надо? Зачем пришёл?

— Дохтур, а разве не догадываешься? Знаю, что ищейка эта Гробовский у тебя в палате лежит. Вот за ним и пришел.

— Не получишь. Иди, пока полиция не пришла.

— Ты меня полицией не пугай, — рявкнул тот. И вновь тем же издевательским добрым голоском продолжил: — Дохтур, ну ты чего? Вроде же вместе чай пили у Анны Львовны, вместе правильные книжки читали. А теперь вон как — ты там, а я тут. Прячешься что ли? Укрываешь плохого человека. Не правильно все это, дохтур. Не тех ты людей лечишь. Гробовского, эту падаль, добить нужно.

Заварский шагнул ближе, «наган» в его руке качнулся и угрожающе поднялся. Небритое лицо исказила усмешка.

— Гробовский — пёс царский, сатрап, что давит народ. Его смерть — это воля эсеров, наш приговор! Мы, социалисты-революционеры, бьём тиранов, чтоб Русь проснулась! Он Анну взял, нас травил, как крыс. В поезде его не добил. Так теперь я здесь, чтоб закончить — за народ, за свободу!

— Свобода, говоришь? — ответил Иван Палыч, чтобы хоть как-то оттянуть время. — Это не свобода, когда кого хочешь можешь стрелять. Это беспредел. Гробовский, может, и пёс, но кто тебе дал право суд над ним вершить? Твои эсеры — это бомбы да пули, а народ твой за них в Сибирь пойдёт! Уходи пока не поздно. Пока Лаврентьев тебе руки не заломал.

— Лаврентьев? — хмыкнул Заварский. — Ещё один цепной пёс! Эсеры, доктор, не просто стреляют — мы жертвуем собой ради дела! Царь, его жандармы, как Гробовский, грабят мужика, травят интеллигенцию, давят волю! Наш террор — это глас народа, что восстанет! Гробовский должен умереть, чтоб другие боялись! Ты, доктор, не с ними — так что не мешай! Отдай его, или сам сгоришь с больницей!

А вот это было совсем плохо. Гореть второй раз в больнице не хотелось. Нужно было что-то срочно придумать.

— Отдать тебе Гробовского? Он мой пациент, а не твоя мишень. И насчет Анн ты лукавишь. Это твои эсеры Анну чуть под жандармов не подвели, а теперь ты её же в кандалы загонишь! Беги, пока можешь.

Заварский рассмеялся, его смех был хриплым, как воронье карканье.

— Ты должен быть с народом, доктор, а не с сатрапами! Последний раз, Иван Палыч, отдай его, или пеняй на себя! Не думай, что закрывшись в больнице, ты спасешься.

Доктор не стал утруждать себя ответом, вместо этого лихорадочно соображал, чем можно отбиваться в случае атаки. Шприцами закидать? Скальпелем отмахиваться? Смех!