Новые приключения в Стране Литературных Героев

Профессор. Во всяком случае, поближе. Что если я тебе предложу другого «Всадника»? Пушкинского. «Медного». А?

Гена(с сомнением). Пушкинского?... (Вдруг загоревшись.) А что? Тоже ничего! Пушкин там так нафантазировал – дай бог! Я, помню, прямо даже испугался, когда этот памятник за Евгением поскакал... (Как бы извиняясь за столь слабонервную реакцию, недостойную истинного мужчины.) Правда, это давно было... Но все равно – это ж надо такое придумать! Прямо не ху­же, чем у Майн Рида! (Услышав, что профессор при этих словах – «не хуже» – как-то странно хмыкнул, истолковывает по-своему и продолжает с жаром.) Ясно, не хуже! У Майн Рида тоже здорово страшно, когда – помните? – луна восходит и вдруг становится видно этого самого всадника без головы. И у Пушкина – луна! (Декламирует, так мрачно завывая, словно хочет напугать самого себя.)

«И, озарен луною бледной, Простерши руку в вышине, За ним скачет»... Нет, не скачет...

Профессор (подсказывает, не стерпев этого надруга­тельства над стихом).

«...За ним несется всадник медный На звонко-скачущем коне».

Гена. Жуть! Представляю, как это тогда действовало! Ну, когда Пушкин это только что написал. Им небось этот мед­ный всадник по ночам мерещился. Ведь это ж когда было? Когда люди еще в чудеса верили. В привидения, в чертей всяких... Правда, Архип Архипыч?

Профессор. А зачем гадать? Возьмем да и отправимся туда. На место происшествия.

Гена. Это какого? Когда Петр Первый за Евгением по­гнался?

Профессор. Да нет! Бери шире. Какое действительное происшествие описано в «Медном всаднике»? Петербургское наводнение 1824 года, не так ли?.. Это, конечно, пострашнее да­же твоих пампасов, но не бойся: мы с тобой и ног не замочим. Настроим нашу машину так, чтобы попасть туда в тот самый момент, когда вода уже спадает, на улицу высыпал народ и, значит, мы непременно встретим в этой толпе того, кто нам нужен... Правда, кого именно, я и сам пока не знаю, но на месте разберемся. Согласен? Тогда в путь!

И вот они уже среди толпы глазеющих на последствия навод­нения – мы это понимаем по гулу голосов.

Так и есть! Смотри, сколько знакомых! Вон Акакий Акакиевич ползет в своем знаменитом капоте. А вон и майор Ковалев – ух ты, какой шустрый!.. Нет, ты только глянь: даже этот тюфяк Подколесин не утерпел, вылез из берлоги! Еще бы – такое зрелище!

Гена. А это кто? Неужели Чацкий?

Профессор. Ну да, он самый. А что тебя так удивило?

Гена. Так он же вроде москвич.

Профессор. Был москвичом, Геночка! И закаялся туда ездить. Помнишь: «Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!»

Гена. Может, нам как раз к нему и подойти?

Профессор. Соблазнительно, но... Нет, не стоит! Давай-ка лучше протиснемся вон к тем двум – видишь? – у которых в руках свежие газеты. Вот тут я чую поживу.

Гена. А кто они?

Профессор. По правде говоря, того, кто постарше, я и сам не узнаю. А уж молодой... Вглядись: это же Хлестаков!

Гена. Хлестако-ов? Что-то он какой-то непохожий. И дер­жится как-то не так: не Хлестаков, а прямо Молчалин!

Профессор. Так ведь это тебе не какой-нибудь уезд­ный город, а столица! Тут его никто за важную птицу не примет. Да и беседует он, как видно, со своим начальником. Во всяком случае, с каким-то значительным лицом... Ба! Так и есть! Это и в самом деле значительное лицо!

Гена. Ну да. Вы уж об этом сказали.

Профессор. Нет, ты не понял. Это, если хочешь, его имя. Кличка. Именно так и никак иначе представляет его автор. Помнишь того генерала, который в гоголевской «Шинели» наорал на Акакия Акакиевича?

Гена. Вообще-то смутно.

Профессор. Ладно, не беда!.. Уф! Вот мы до них и добрались наконец. Ну, теснотища...

А раз добрались, то и слышат – совсем вблизи – два голоса: один – вальяжно-вельможный, другой – нагловато-подха­лимский.

Хлестаков. А вот-с, ваше превосходительство, как о сих событиях здесь пишут: «Первые лучи солнца, озарив печальную картину разрушения, были свидетелями благотворения и сострадания. Попечительное правительство тотчас приняло меры к до­ставлению убежища, пищи и покрова несчастным, лишившимся своих жилищ. Дом господина военного губернатора, бывший всегда приютом сирых и злополучных, сделался надежным при­станищем всех требовавших скорой помощи...» Каков слог, не правда ли, ваше превосходительство?

Значительное лицо(снисходя и к Хлестакову и к слогу). Да, слог ничего, недурен. Сочинитель чувствительно изо­бражает.

Хлестаков. Да ведь кто сочинитель-то, ваше превос­ходительство! Сам Булгарин! А уж он... Я с ним очень знаком, так он, бывало, положит мне руку на плечо: «Эх, скажет, Иван Александрыч! Трудно, брат! Ночей не спишь, все норовишь почувст­вительнее написать, а для чего? Единственно ради того, чтобы начальство про свои благие деяния наичистейшую правду уз­нало!»

Лицо. Да, он ничего, он благонамерен... Однако ж, братец, читай далее!

Хлестаков. Виноват, ваше превосходительство! (Читает торжественным тоном.) «Множество благодетельных людей по­спешило на места, претерпевшие более прочих от наводнения. Жители всех сословий с благородною неустрашимостию подвер­гали опасности собственную жизнь свою для спасения утопаю­щих и их имущества...».

Гена. Смотрите, Архип Архипыч, а у Пушкина ничего этого нет!

Профессор. И быть не могло. Такие казенные восторги источали, только писаки вроде Булгарина. А в «Медном всадни­ке», наоборот, иная картина. Суровая. Даже беспощадная. Сло­вом, правдивая... Помнишь?

«Уже по улицам свободным С своим...»

Заметь, Гена!

«...бесчувствием холодным Ходил народ. Чиновный люд, Покинув свой ночной приют, На службу шел. Торгаш отважный, Не унывая, открывал Невой ограбленный подвал, Сбираясь свой убыток важный На ближнем выместить...».