Новый Мир (№ 1 2006)

Книга Сибрука рассказывает о том, как изменился за последние десять лет мир, как шум, подобно газу, сначала обволок, а потом и проник в прежде наглухо закупоренные пространства элитарного искусства — в музеи, библиотеки, журнал американской интеллектуальной элиты “Нью-Йоркер”, редакция которого в 90-е годы внезапно осознала — не откликаться на “грубое коммерческое искусство” уже невозможно. Журнал, который ничего не сообщает о “Звездных войнах”, песнях “Нирваны” или кумирах музыкального молодежного телеканала MTV, обречен на медленную гибель.

Строгая иерархия высокой (highbrow), средней (middlebrow) и низкой (lowbrow) культуры рушится одновременно с системой этических оценок. Наступает эпоха “ноубрау”, эпоха культуры большинства, находящейся по ту сторону иерархии, когда хорошо просто то, что популярно, продаваемо и успешно.

Сибрук произносит все это очень спокойно — без тени эпатажа или печали. Аккуратно разливать выдержанное вино из графина хорошо, но и опрокидывать его в бокалы прямо из бутылки, не дожидаясь, пока осадок опустится на дно, — ничуть не хуже. Даже свободнее и веселей.

Конечно, то, что известный колумнист называет “культурой ноубрау”, по сути, и не культура вовсе, так как находится она не только по ту сторону высокого и низкого, но и по ту сторону от традиции, без коей культуры не существует как таковой. “Высокая” культура, та самая, которой не бывает без преемственности, разумеется, существует и будет существовать всегда. Другое дело, что ей действительно приходится потесниться.

Так что в общем книга диагностирует происходящее в мире очень точно. Культура все послушней и неизбежней подчиняется законам рынка. Художник, который хочет быть услышанным, вынужден думать о своих будущих слушателях. А поскольку среди них намного больше простодушных неучей, искусство все неизбежней трансформируется в развлечение, зрелище, аттракцион.

И хотя “Nobrow” написана на американском материале, очевидно, что подобное творится во всем мире, не исключая и наших северных широт. Как известно, недавно пал даже эстетский Петербург — знаменитый “Лютнист” Караваджо в Эрмитаже в ноябре прошлого года экспонировался в сопровождении лютневой музыки и выставленных в девяти флаконах ароматов цветов, которые изображены на картине. Духи с аналогичными запахами можно было купить здесь же. Очевидно, чтобы аромат эпохи Возрождения проник в самые поры людей эпохи “ноубрау”.

Олег Зайончковский. Петрович. М., ОГИ, 2005, 288 стр.

Роман Олега Зайончковского — история детства и юности человека, которого все уже с младенчества называют Петрович — до того внимательно, вдумчиво и насупленно он относится к окружающему миру и происходящему с ним. Происходит с ним, впрочем, не больше, чем с самым обычным ребенком. Походы в советский детский сад эпохи 60-х — с гадкой желтой запеканкой и ненавидящей детей воспиталкой, сладостные прогулки с бабушкой, запахи осени и железной дороги, одноактные драмы “один дома” или “мама забыла меня в магазине”, страстное ожидание дня рожденья и подарков, первая и последняя влюбленность в девочку с соседнего двора — став старше, Петрович дерется за нее в школе, а со временем предлагает ей руку и сердце… Даже по этому скупому пересказу ясно: события здесь лишь канва, обрамляющая иное, не соположенное мельтешению действия содержание. Потому что дар Зайончковского не в том, чтобы создавать стремительно мчащийся сюжет, но в том, чтобы останавливать мгновенья.

Зайончковский возвращает писательскому ремеслу его первозданный смысл: писатель — это тот, кто видит. Видит больше и дальше, чем все, следовательно, созерцает. И предыдущий сборник рассказов “Сергеев и городок”, и “Петрович” — это созерцательная проза, где действие течет неторопливо, потому что каждая мелочь может стать материалом для поэмы — будь то тихое угасание снулой осенней мухи, неудачная охота кошки на голубей, сами голуби (“кто принимал пылевые ванны, кто спал на животе, затянув глаза пленочками, кто толковал про любовь с соседкой или соседками”) или шумное бурление стройплощадки.

Перед нами, однако, вовсе не тот случай, когда о незначительном говорится приподнятым языком эпоса с игровой, комической целью, — нет, Зайончковский отнюдь не Валерьян Майков. Автор “Петровича” описывает и мух, и голубей, и кошек, и клацающий гусеницами бульдозер, и вообще все, попадающее в поле его зрения, так подробно и приветливо, потому что ощущает их значимость и вписанность во вселенную. И в этом смысле Зайончковский — писатель эпического дарования, вполне допускаю, что он может написать реальный эпос — не о войне, а о мире, эпос о повседневном. В современной отечественной литературе он такой один1.

Евгений Харитонов. Под домашним арестом. Собрание произведений. Предисловие Кирилла Рогова. Составление, подготовка текста и комментарии Глеба Морева. М., “Глагол”, 2005, 560 стр.

“Под домашним арестом” — машинописный том, собранный Харитоновым в 1980 — 1981 годы, который он надеялся увидеть опубликованным в эмигрантской печати — причем ротапринтным способом, воспроизводящим зачеркивания, перевернутые буквы, необычное расположение строк на странице. Книга вышла только теперь, не там, а здесь, и хотя издатели отказались от репринта, графические особенности текстов воспроизведены здесь в точности. В том вошло не только “автоизбранное” — то есть знаменитые “Духовка”, “Алеша Сережа”, другие рассказы, стихи, поэмы, — но и вообще все найденные на сегодняшний день тексты Харитонова, а также помещенный в “Приложении” автореферат его диссертации о пантомиме в киноискусстве, письмо Аксенову и еще несколько бесценных для биографов писателя документов.

Отвлекаясь от содержимого тома, отметим, что перед нами еще и изысканная филологическая утопия: Евгений Харитонов, превративший собственную маргинальность в центральный объект художественной рефлексии, а заведомую “непечатность” своей пронизанной гомосексуальными мотивами прозы и поэзии — в ключевой прием, благодаря усилиям Глеба Морева и Кирилла Рогова издан как классический автор. Маньеристское предисловие Рогова, объясняющего, что, “несмотря на сильную гомосексуальную тему и зашкаливающую эмоциональность текста, по существу, это проза о прозе, пронизанная рефлексией над самой возможностью такого слова, которое было бы сопричастно действительности”, без­упречные по возможной на сегодняшний день полноте и точности комментарии Глеба Морева — в издании, например, представлена подробная библиография всех, в том числе самиздатских, публикаций текстов писателя — призваны вывести Харитонова из сумерек субкультуры в открытое пространство большой культуры. И есл­и для этого достаточно быть автором с дарованием подобного масштаба (а Харитонов — писатель талантливый, резко оригинальный, сумевший найти аде­кватный “душный”, выговаривающий невыговариваемое язык и стиль, но писатель все же никак не великий, не годящийся даже в младшие братья ни одному из классиков ХХ века) — попытка обречена на успех.

Василь Быков. Час шакалов. М., “Время”, 2005, 126 стр.

Эта повесть была написана в 1998 году, но опубликована только сейчас, уже посмертно. Василь Быков сам не хотел отдавать ее в печать прежде времени.

Повесть рассказывает историю очередного предательства, предательства собственных убеждений и потери себя. Ее герой, бывший афганец Ступак, изгнанный женой из дома, живет в Минске, в собственном гараже, практически голодает и лютой ненавистью ненавидит Самого, в котором легко угадывается нынешний белорусский лидер. Однажды герой случайно попадает на демонстрацию оппозиции и, в общем, удачно ускользает от жесткой расправы, которую устраивает митингующим ОМОН, если не считать поврежденной руки — омоновец огрел героя дубинкой. Дома Ступак понимает, что Самого необходимо убить, продает машину, чтобы раздобыть деньги на оружие, как вдруг встречает своего Мефистофеля — старинного приятеля по Афгану, который занимает высокую должность в службе безопасности… Приятель приглашает Ступака послужить, тот соглашается, попадает в охранные войска Самого — и внезапно понимает, что не только не убьет, но уже и любит обидчика сыновней любовью.

Потрясение, охватывающее при чтении этой повести, — эстетического свойства. Она написана предельно простым языком, перед нами, что называется, “голая проза”, махровый реализм, лишенный и тонкой психологической оркестровки, и стилистической затейливости. Быков не отягощает читателя долгими объяснениями, как его герой дошел до жизни такой. Однако повесть остается совершенно достоверной и пронзительной. Возможно, потому что так обычно и происходит процесс обольщения, без фейерверков и запаха жженой шерсти, без мучительной рефлексии — обыденно и незаметно для самих себя.