Новый Мир (№ 1 2007)

“Все тот же, — говорю, — ретриверный, на тебя похожий, все тот же, он слушает Элвиса, ну разве можно в моих шелковых юбках твист отплясывать, так что это свершилось — я начала носить джинсы”. А он улыбается, скотина такая, улыбается: “Я рад. Теперь ты совсем не холодная и не далекая, как раньше, и с тобой можно ходить на концерты и пить польскую водку, только что, в Америку ты уже не едешь? В Россию возвращаешься?” — “Возвращаюсь, — говорю.— Вот, недавно возвращалась, но снова здесь”. И мне легко и воздушно. И я покупаю маечку. Расплачиваюсь воспоминаниями.

На прощанье смотрели с Бартеком Жулавского. Мои ночи лучше ваших дней. Ночи ли ваши дни мои, дни ли мои ваши ночи, длю ли я ночь свою и люблю ли день свой или чем-то похожа на жонглера, у которого только что упал из рук мяч и покатился, а куда — не знаю.

Мне бы ваши дни, мне бы ваши ночи. В особо интимные моменты чувствовала себя неуютно, Бартек прикалывался, проходившие мимо французы и арабы (мы смотрели в видеозале в универе) корчили рожи и перешептывались, из-за огромных наушников я, похожая на марсианина или на меломана конца 70-х, их не слушала, да и не до них было. Голову захлестывали какие-то неправильные эмоции, все рвалось и ломалось, к воспоминаниям примешивался быт и утренняя ссора с квартирным агентом, Бартек, коварно и томно спрашивающий — ты специально меня позвала на прощание на такой фильм, чтобы я скучал по тебе, когда ты уедешь? Потом уже сидели в кафе, помнишь, говорит, ты у меня ночевала и мы переговаривались через тумбочку — о Штатах и браке по расчету?

У Бартека зрительная память. Он вспоминает события по одежде — да-да, мой черный шарф и красное пальто были упомянуты, — но у меня в голове картинка выстраивается черно-белой и немой, как старые фильмы. Ибо недосказано между нами гораздо больше, чем высказано. А уж высказано напрямую и того меньше. Для меня наши отношения были одним из вариантов бегства.

Бартек, говорю, помолись за меня в кафе на Булонь-Бильянкур, там, где красные кожаные диваны и госпел Элвиса Пресли, где вино из рюмок и рокеры у стоек. Ты же так и не был в моей комнате с красными шторами, которая теперь лежит в руинах, шторы сняты, стол продан, скатерть на полу, шкаф разобран на доски — помолись по-польски, я так и не затвердила слова молитвы, помолись за то, что мне есть куда возвращаться и есть к кому, что мне некуда и не к кому возвращаться, что меня ждут все и никто, что ты сам будешь скучать по мне — но это будет вырезано при монтаже жизни. Помолись за меня, потому что больше за меня никто не молится. Я позволяю молиться о себе только очень чужим людям.

Любимая Энтони Байетт: “История держит меня крепче, чем я ее”.

Название моря

Херсонский Борис Григорьевич родился в 1950 году. Окончил Одесский медицинский институт. Заведует кафедрой клинической психологии Одесского национального университета. Автор нескольких книг стихов (в том числе переложений библейских текстов). Активно публикуется в журнальной и сетевой периодике. Живет в Одессе.

Из цикла “Иконная лавка”

1. Архангел Михаил. Начало XIX века. Русский Север

Красный всадник на красном коне. В одной

руке — кадило, в другой — златая труба.

Оба крылаты. Сияют латы. Вихрь неземной

легкую прядь сдувает со лба.

Распластанный Сатана в озере из огня.

Черная маска на брюхе. Пламя крушит дома,

подбирается ближе. Сейчас поглотит меня

вечный огонь, в котором вечная тьма.

Тот же вечный огонь у обелиска жгут,

рядом, напрягшись, стоит выпрямленный часовой.

Архангел знает, зачем человечек поставлен тут.

Архангел страшен. Солдатик хорош собой.

Словно льдина на огненном озере, на куски

расколовшись, из-под ног уходит страна.

Божья рука из облака (верхний угол доски)

протягивает чашу. Выпей ее — до дна.

2. Спас Нерукотворный. Первая треть XIX века. Ветковские письма

Три ангела держат плат. На плате — бессмертный Лик,

отпечатавшийся без участия человеческих рук.

Занавес, за которым уже ничего не болит.

Театр теней, где жизнь стихает, как звук

колокола вдали. А небо, поле, холмы

дышат, но равнодушны почти ко всему,

что происходит вокруг. Помутившиеся умы,

просветлев, приближаются к Божественному Уму.

Торжествуют порядок, симметрия и покой.

Всякая смута подавлена. Тьма свернулась в комок.

Блажен человек, который дошел до жизни такой,

захлопнул дверь за собой и запер ее на замок.

3. Благовещенье. Украинские письма. ХIХ век

В день Благовещенья, не выходя из дома,

разве в лавку, в квартале, за запрещенной снедью,

пачкой “Мальборо”, смесью валерианы и брома,

мимо фасада, прикрытого крупной сетью

в ожидании сноса или ремонта. Купол

ближайшего храма в этот день кажется выше

на полголовы. Дождик с рассвета капал,

но подустал и притих. Кот с выраженьем морды “не ваше

дело”, вихляя задом, свернул за угол,

засиженный голубями бюст в полукруглой нише

смотрит пустыми глазами, которыми прежде плакал,

незримая мама дает указания Маше,

моющей раму, поскольку Маша мыла раму в проеме,

а мама любила Машу как никто в этом мире и доме.

Машу тоже звали Марией. Как ту, перед которой

Ангел с цветущей ветвью стоял, возглашая:

“Радуйся, благодатная! Бог с тобою! До скорой

встречи”. Сухая акация. Шумная стая

грает и метит асфальт известковым пометом.

Ангел стучится к Деве. Она вопрошает: “Кто там?”

Ей отвечает церковный хор и звон с колоколен,

и смеется Младенец: “Разве ты Меня не узнала?

Ну и что, что Я еще не родился, уж Я-то волен