Новый Мир (№ 1 2008)
Шрифт:
На таких высотах научной мысли о каких, к черту, “ошибках” и “заблуждениях” можно говорить! Приведу пример из иной филологической сферы. Понятие фонемы по-разному трактовалось московской и ленинградской фонологическими школами. Но признанный лидер московской лингвистики М. В. Панов не называл построения оппонентов “ошибкой”, а говорил о том, что за противоречиями научных доктрин стоят противоречия самого предмета исследования, самого звукового строя языка.
Экстраполируя этот принцип в литпространство, скажем: нет ошибок у Потебни, Веселовского, Тынянова, Бахтина. Разноголосица же их взглядов отражает реальную сложность литературы как таковой. И студенту, лепечущему на экзамене об “ошибках” Веселовского или Тынянова, надлежит влепить двойку. А
Веселовский в шайтановском толковании предстает мыслителем, включенным в мировую традицию — аристотелианскую, по-новому определена его роль в отечественной науке. Именно он — основоположник “специфизма” в подходе к словесному искусству. Отталкивавшиеся от Веселовского опоязовцы в своем отношении к предшественнику больше значения придавали различиям, чем сходству. Им казалось, что они начинают с нуля, осваивают “res nullius”, ничейную землю. Шайтанов диалектически оценивает их позицию: “Так поступают формалисты, вернее, так поступают замечательные ученые: Шкловский, Тынянов, Якобсон, пока они ставят первоначальный формалистический эксперимент по извлечению поэтической специфики в ее чистом, беспримесном виде.
А. Н. Веселовский такого эксперимента не ставил. <…> он хотел увидеть ничью землю в пространстве всей общественной мысли, увидеть как нечто специфичное, а потому играющее свою роль, имеющее свой язык”.
Наведение мостов между Веселовским и опоязовцами представляется мне чрезвычайно важной наукостроительной акцией. При таком взгляде вырисовывается широкий научный контекст, перебрасываются мостики и к философу Когену (у которого учился Пастернак), и к Бахтину. А какой же методологический итог, какой реальный урок вычитывается из нового издания трудов Веселовского?
Решая это для себя, воспользуюсь оборотом из литературной классики: сопрягать надо! А именно: сопрягать генетический подход с функциональным. Исследуя происхождение явлений, копать глубоко, как Веселовский. Анализируя функции элементов, видеть их так же динамично, как его последователи “формалисты”. А в идеале — видеть везде и во всем историческую динамику.
Филология сегодня страдает от культа научной фразы, от терминологического фетишизма. Может быть, поэтому ей трудно “въехать” в дискурс Веселовского, из которого не надергаешь ходячих цитат: там важны не слова, а мысль, путь мысли. В этом смысле полезны интерпретаторские усилия Шайтанова, разъясняющего не очень модное теперь слово “апперцепция”, находящего у Веселовского эквиваленты для редкого в его текстах понятия “жанр”. Знание есть перевод. Шайтанов переводит Веселовского, так сказать, с русского на русский. Без этого не обойтись. Авось уразумеют сперва соотечественники, а потом, глядишь, и иностранцы “подтянутся”.
Приступая к изложению своей системы, Веселовский писал: “В французских журналах по народной поэзии и старине есть привлекательная рубрика: Les Pourquoi? — Почему? С такими вопросами пристают к вам дети, их ставил себе человек на простейших стадиях развития…” И далее ученый повторяет это слово дважды (по-французски, потому что “почему” во множественном числе на русский непереводимо). Веселовский предлагает вновь вернуться к тем “les pourquoi”, на которые уже давались ответы, а также “выставить и новые „les pourquoi””.
Стоит ли доказывать, что именно это сегодня нужнее всего и литературоведению, и критике?
А я беру “веселовское” слово как ключ, открывая книгу Игоря Шайтанова о современной поэзии, включившую его статьи, написанные за тридцать лет критической работы. Наивна и неплодотворна была бы здесь простая сверка оценок коллеги с собственными оценками. Кое-что подобное в прессе уже мелькнуло: мол, Шайтанов не приемлет таких-то поэтов, а некоторым товарищам они очень даже нравятся. Не вижу толку в плоских гастрономических признаниях. Встретившись с оценкой, непохожей на мою, я задаюсь вопросом: почему? Почему критик так оценивает это явление? Какое познавательное содержание стоит за вкусовым высказыванием?
Тем более что сам Шайтанов — не любитель сшибок и стычек. “Полемике он предпочитает разбор с акцентом не на том, что для него неприемлемо, а как раз наоборот, на том, что ему кажется разумным и годящимся в дело” — так написал он о Веселовском. Но это применимо и к нему самому. Учение Веселовского относят к “академическим школам в русском литературоведении”. Если допустить, что и в критике существует своего рода “академическая школа”, то Игорь Шайтанов — характерный ее представитель.
Диапазон понятия “современная поэзия” у него достаточно широк. Статьи о Заболоцком, Асееве, Мартынове, Самойлове включены в книгу не “за компанию”, не “до кучи”. С увлечением писал о них автор в давние годы и привязанностям своим не изменил. Здесь “почва” критика, фундамент его вкуса. Затем наблюдается любопытный изгиб пути. В конце семидесятых и в восьмидесятые годы Шайтанов отдает предпочтение не прямым творческим наследникам Асеева и Мартынова, а поэтам совсем другого почерка — Прасолову, Рубцову, Юрию Кузнецову. Тогда это могло показаться странным, теперь становится понятнее: Шайтанову были ближе не те, кто отстаивает свою личность, свое индивидуальное письмо, а те, кто причастен к “преданию”.
Далее — новый поворот. Критики нашего с Шайтановым поколения стояли перед выбором: что лучше — эстрадная поэзия или “тихая” лирика? На этот вопрос Шайтанов, как я понимаю, для себя когда-то ответил так: лучше — Бродский. Это, пожалуй, главный положительный герой книги, а “Явление Бродского” — кульминационная ее глава. Здесь критик нашел, помимо прочего, пересечение со своими академическими интересами: его всегда занимала философская поэзия, и в 1989 году он выпустил монографию “Мыслящая муза” — о Поупе, Томсоне, Юнге, Тютчеве, Мерзлякове. В поэзии Шайтанов ценит прежде всего философичность, как на уровне темы, так и на уровне формы. Он не “выковыривает” из стихов цитаты-сентенции, не буквализует их. Он, так сказать, читает поэтику: “У Бродского смысл, кроме того, что он богато ассоциативен, подвижен — за счет резкой смены изобразительных планов: от отвлеченности афоризма к неожиданной подробности, будничности его сопровождающих жестов; за счет меняющейся точки зрения, которая то стремится к последней прямоте лирического высказывания, то оборачивается взглядом со стороны, ищущим объективности, бесстрастности даже в отношении собственных страстей”.
Доминанта схвачена. И аналитическое описание принимаешь. Это не прямолинейные восторги “фанатов” Бродского, которые своими суперлативными эпитетами только раздражают и провоцируют на сомнения в динамичности стиха позднего Бродского, на ехидные мысли о дефиците того самого “драйва”, который нобелиат считал важным свойством поэзии. Динамика — другой аспект, а верно прочесть главный “мессидж” Бродского, причем, повторю, не на цитатном, а на структурном уровне, — первейшая задача. Шайтанов с ней справился.
“Без Бродского” — называется статья, впервые опубликованная в начале 1996 года. “Русский Донн” становится для критика эталоном и точкой отсчета, степень “метафизичности” стихов — главным оценочным критерием. Потому высокую оценку получают, к примеру, Геннадий Русаков и Светлана Кекова, а “метаметафористы” и тем более концептуалисты в шайтановской версии “гамбургского счета”, как говорится, “не доезжают до города”. Что ж, задав книге свой вопрос “почему?”, получаешь вполне определенное “потому”. Такова индивидуальная позиция критика, дающая определенные познавательные результаты. Что не мешает другим критикам искать “метафизичность” в иных поэтических широтах. Допустим, у Айги и Сосноры — или, наоборот, у Кибирова и Пригова. Первых двух Шайтанов осторожно замалчивает, двух вторых отвергает с порога. Но его оппонентам, защитникам названных поэтов, наверное, стоит интерпретировать их не только на эстетическом, но и на философском уровне.