Новый Мир (№ 1 2008)

Кто же для критика остается значимым “в присутствии Бродского”? Кто по-настоящему укоренился в “поэтическом предании”? Приведу три цитаты.

“Не чуждающаяся повествовательности поэзия Чухонцева никогда не расслабляется в описательных длиннотах. Она всегда собранна, мускулиста, не забывает своего умения в отдельном слове, в бегло брошенном взгляде сопрячь далековатое, дать образ целого, даже если это — эпоха”.

“Сиюминутное видится как вечное, тем самым мифологизируется, не отменяя сокровенного — то как будто отступающего, то вновь подступающего слезой — знанья о не-вечности себя и своего”. Это — о Кушнере.

“Классическое преобладание вещественности в образе, озвученном „музыкой жизни” в ее повседневности”. Это — о Рейне.

Процитировав три характеристики, не могу не удержаться от того, чтобы сделать мгновенный “снимок” манеры самого критика. Ей присуща академическая детализированность и философический настрой в сочетании с эмоционально-оценочным нажимом.

Да, оценки здесь недвусмысленны. Чухонцев, Кушнер, Рейн — такой “пьедестал почета” объективно присутствует в книге. Он в значительной мере совпадает с нынешним культурным (я бы даже сказал: академическим) каноном. И именно Шайтанов дал аналитическое обоснование этим эстетическим предпочтениям “конца прекрасной эпохи”.

Его стихия, повторю, — позитив, утверждение. В отрицании критик, как мне кажется, менее удачлив. Тут характеристики не обладают изобразительной точностью, да и аналитизма бывает маловато. “Я не ценитель ее стихов, которые мне еще в большей мере кажутся виньетками, причудливо (но с умыслом) разбросанными по „казацкой” канве”. О ком это? О Елене Шварц, ниспровержение которой основано лишь на эссеистической книге да еще на том факте, что поэтесса любит бросаться пирожными и бутылками.

А в эссе “Графоман, брат эпигона” тотальная постмодернистская ироничность и “дурашливость” не развенчиваются (что в принципе возможно, если действовать тем же оружием — ироничностью, если пустить в ход критическое остроумие) — прямолинейно осуждаются. Эпигонство — удел хорошо подготовленных профессионалов. Настоящая графомания (о ней мне доводилось писать на основании опыта работы в литературной консультации) никакого отношения к эпигонству не имеет, она эстетически невинна. В шайтановском критическом дискурсе “графоман” — не более чем простое ругательство. Открытая же брань неизбежно подрывает доверие к оценкам автора.

И еще одно “pourquoi”, не разрешенное мной при чтении “Дела вкуса”. Согласен, что “штатные” концептуалисты несильно перегрузили золотой фонд отечественной поэзии, они жили “при сейчас”, а не “при всегда”. Но сам концептуалистский вектор (то есть открытое, демонстративное, порой театрализованное конструирование стиха) — разве не ощутим он у Веры Павловой, пылко привечаемой Шайтановым, разве не просвечивает он в верлибрах высоко оцененного критиком Алексея Алехина? Тут есть о чем еще подумать и поспорить.

Название книги Игоря Шайтанова — с подтекстом. Это не бытовое речение в том духе, что, мол, о вкусах не спорят. “Дело” здесь означает “работа”. Вкус — не стратегия критика, а инструмент познания. Работая своим вкусом, напрягая его, соотнося с чужими и чуждыми вкусами, критик осваивает современную словесность.

В книге “Дело вкуса” автор заявил собственную версию гамбургского счета современной русской поэзии. А такой счет, если вспомнить полный текст легендарного эссе Шкловского, выстраивается не монологически, а в процессе спора, состязания.

“Раз в году в гамбургском трактире собираются борцы.

Они борются при закрытых дверях и завешенных окнах.

Долго, некрасиво и тяжело.

Здесь устанавливаются истинные классы борцов — чтобы не исхалтуриться”.

Попробую гипотетически представить сегодняшний процесс борьбы. Кушнер, например, кладет на лопатки Кибирова… Чухонцев валит на ковер Рейна… Елена Шварц вошла в клинч с Верой Павловой… Нет, что-то не то.

Там, в виртуальном гамбургском трактире, за занавешенными окнами, борются не сами поэты, а наши вкусы. Победителей в этом состязании нет и быть не может. Но в перспективе выстраивается ценностей незыблемая скбала.

Vivent les pourquoi! Да здравствуют новые “почему”!

Вл. Новиков.

Девяносто лет вандализма

Константин Михайлов. Москва, которую мы потеряли. В 5-ти томах. М., “Яуза”; “Эксмо”, 2007. Т. 1 — Уничтоженный Кремль, 320 стр. Т. 2 — Москва погибшая, 320 стр.

Т. 3 — Погибшие святыни Москвы, 336 стр. Т. 4 — Взорванная память, 384 стр. Т. 5 — Поруганная слава, 400 стр.

В минувшие год-полтора тема разрушения старой Москвы вернулась на книжный рынок после пятнадцатилетнего перерыва. Тогда, на волне перестройки и августовской революции, краеведы обобщили историю советского вандализма. Архивы разрушения храмов исследовал и обнародовал Владимир Козлов. В 1992 году вышла книга Сергея Романюка “Москва: утраты” и начал выходить знаменитый самиздатский четырехтомник Петра Паламарчука “Сорок сороков”. Казалось, вандализм остался в прошлом, поскольку остался в прошлом коммунизм. Однако быстро выяснилось, что у светлой капиталистической эпохи есть свои причины для вандализма. Что снести и построить заново легче, чем реставрировать. Особенно если хочется выкопать под зданием гараж. Мотив измельчал, масштаб тоже, но Москве не показалось мало.

Уже к 1994 году, после сноса Кадашевской набережной, стало ясно, что столичное правительство не намерено сдерживать агрессию “новых русских” в городе и, более того, готово ее возглавить. За десять лет мэрия и лично дорогой Юрий Михайлович приучили капитал к мысли, что все можно. Позиционируя себя консерватором в большой политике, Лужков сначала сам подписывал постановления о сносе памятников старины, затем передал эту честь профильному министру — председателю департамента охраны памятников, Москомнаследия. В обоих случаях полномочия превышались: ведь памятник любой категории может исчезнуть только по решению федерального правительства. Прокуратура подняла было голос, но быстро сникла. Каток покатил. Когда число снесенных памятников перевалило за пятьдесят, заговорили газеты. Когда за сто — к защитникам старины присоединилось телевидение. Последними включились в дело книжные издательства. И значит, новый вандализм стал “культурным” феноменом и составил эпоху в истории Москвы.

Первым вышел коллективный труд “Хроника уничтожения старой Москвы: 1990 — 2006”. Вышел, что характерно, без указания издательства: мэрия так и не узнала, куда насылать пожарных или иных проверяющих. Каталожная часть этой книги охватила 650 адресов, то есть включила, помимо памятников, основные утраты исторической застройки. Одним из составителей книги выступил Константин Михайлов.

Затем издательство “Художественная литература” открыло серию путеводителей “Москва, которой нет” — по названию сайта, объединяющего “боевое крыло” защитников старины. Авторами серии выступают Александр Можаев, Юлия Мезенцева и Алексей Митрофанов. Так родился жанр путеводителя по утратам, предполагающего именно прогулку заданным маршрутом и лицезрение пустот: чем не знамение времени?