Новый Мир ( № 10 2007)

“Звезда Полынь” — первая книга задуманной трилогии. Сам обещанный рывок в Космос — еще впереди. Может, там хватит приключений и писатель обойдется без американских шпионов?

1 “Россия, которую мы не теряли” — так называлась рецензия Юлии Латыниной на этот роман (“Новый мир”, 1994, № 5). (Примеч. ред.)

2 Журнальный вариант. Полностью роман вышел отдельным изданием (М., “Эксмо”, 2007).

Тамарисковый комсомол

Василий Аксенов. Редкие земли. Роман. М., “Эксмо”, 2007, 448 стр.

"Только детские книги читать...”

Как-то рука не поднимается написать, что Василий Аксенов впал в детство. Скажем так: Василий Аксенов впал в ностальгию — по творческому детству, по бурной молодости, конфликтной зрелости. Словом, по той духоподъемной эпохе, которая когда-то вынесла его на гребень волны, сначала сладко на нем покачала, а потом немилосердно скинула: плавай, дескать, как все, нечего тут на гребне сидеть.

Лет пятнадцать всесоюзной славы, “культовые”, как сейчас бы сказали, вещи — и “Звездный билет”, и “Затоваренная бочкотара”, и “Апельсины из Марокко”. А потом начались, как говорил Синявский, “стилистические разногласия” с советской властью. Обошлось без мордовских лагерей — более или менее милосердным изгнанием. Аксенова на родине, конечно, не забыли, но как-то потускнел его светлый образ.

А когда во время перестройки писатель вернулся — своими текстами и отчасти физически, — многие почувствовали, что это какой-то другой писатель, не тот, которого они так любили в молодости. Как бы иноземный акцент отчетливо стал слышаться во всем — в выборе темы очередного сочинения, в сюжетосложении, в хронотопе, да и собственно в языке. Конечно, Аксенов и в советское время заглядывался на Запад, а потом вынужденно (хотя и не без удовольствия, как показывают его книги той поры) провел там много лет, но вот у других писателей-эмигрантов хотя бы даже его поколения — у Владимова, Войновича, Гладилина, Довлатова — никакого такого акцента что-то нет, они и там и тут оставались русскими писателями (определение в данном случае не оценочное, а лишь констатирующее — русский писатель не значит “хороший”, это тип творческого поведения, исключающий, в частности, ассимиляцию).

А вот Аксенову, когда он попал в Америку, захотелось стать американским писателем. Не болтаться в скромном заливчике, отведенном эмигрантам, а выйти в океан американского книжного рынка. Это предполагало существенную смену стилистики. Потому что отношения “автор — издатель — читатель” в Америке несколько другие, чем были в СССР (да и сейчас мы до американской индустриальной схемы, слава богу, не доросли). Издатель пытается догадаться, чего хочет читатель, а потом настоятельно рекомендует автору любить читателя. А также любить кино, потому что наивысший успех романа — это когда по нему снимается фильм, а еще лучше — сериал. Так что в процессе творчества хорошо бы иметь в голове возможный сценарий. Автор в этой схеме если не последний, то уж точно не главный герой.

Если кто помнит текст “Московской саги”, а не фильм по ее мотивам, то ситуацию вполне понимает: Аксенов когда-то написал совершенно бесцветный синопсис для сценария, фильм в Америке почему-то не сняли, пришлось в России сначала печатать это как роман, а потом фильм все равно сняли здесь. Пересортица такая случилась, но не пропадать же добру.

Про успехи Аксенова на поприще “американского писателя” отсюда судить трудно. Смутно помнится, что был какой-то скандал и разрыв с издателем, потом Аксенов переехал во Францию и там, наверное, решил стать не снова русским, не американским, не французским, а каким-то “вообще” писателем, этаким “гражданином мира”. Сегодня он в Тамбове, завтра — в Гонолулу, а послезавтра и вовсе в Нагасаки, где идет международная научная конференция по проблемам его творчества. Не знаю, до такой ли степени мобилен сам Аксенов, но его alter ego, заботливо встроенный автором во все последние романы, носится по свету как угорелый, и всегда к его услугам чей-нибудь “джет” (написать по-простому — “самолет” — Аксенов давно уже не может).

Что еще удивило давних поклонников Аксенова, когда он вернулся: Аксенов стал молодиться. Когда был молод, молодиться было некуда, когда стал вступать в ответственный возраст, захотел быть вечно молодым и потому стал ревниво следить, чтобы в его текстах было достаточное количество нынешнего молодежного сленга, предметов и терминов, имен и названий, олицетворяющих новую эпоху. Как же не помянуть в перечислении Ксению Собчак или Сергея Минаева (это я уже о новом романе) — мы, дескать, еще не старые пни, еще сечем фишку. Даже Дима Билан не забыт, хотя на кой черт Аксенову даже знать, кто такой Дима Билан? Да так, просто писатель сигнал посылает молодому поколению читателей — я знаю, я с вами, я не старпер какой-нибудь. Хотя, конечно, жалко, что вы не слушаете моего любимого Колтрейна.

Высказав все эти частные соображения, обратимся все-таки к роману. Никогда не читал такой скучной книжки Василия Аксенова. Ну, разве что “Кесарево свечение” было скучновато. А тут — тоска зеленая, да не просто зеленая — тамарисковая. Роман начинается с длиннейшего рассуждения о странном этом дереве, да нет, это не рассуждение, просто гимн, а потом оно (дерево) проходит лейтмотивом по всему тексту: “Удивительные деревья! Представьте себе корявые и темные стволы с кронами нежнейшей светло-зеленой хвои. Многие из этих стволов, если не большинство, выглядят так, будто они уже давным-давно отжили свой век, будто изъедены изнутри то ли паразитами, то ли какими-то чрезвычайно тяжелыми многолетними переживаниями”.

Пропев гимн тамариску, автор вдруг выдает, что тамариск — “что-то вроде нашего исторического комсомола”. И тут же пытается снять удивление читателя: “При чем тут комсомол, удивится читатель, и нам тут останется только развести руками. Как так при чем? Ведь именно на корявых стволах уродливой идеологии произрастала в течение стольких десятилетий наша молодежь”.

Да почему именно и только молодежь так произрастала? Все поколения и все слои общества так произрастали. Но комсомол и молодежь нужны автору для сюжета. А до сюжета читатель должен пройти сквозь тамарисковые заросли орнаментальной аксеновской прозы. Что-то вот захотелось Аксенову прикинуться Катаевым или уж вовсе Буниным (по наследству от Катаева) — южные пейзажи пописать. Океан, пляжи, скалы, волны, куча красивых названий. Биарриц, где поселен alter ego автора. Атмосфера — некая такая пляжная расслабленность, герой, Базз Окселотл, который по жизни — писатель, никак не может приступить к очередному роману, поэтому наблюдает окрестности и ждет, когда на него накатит потный вал вдохновения и его потянет к компьютеру.

Вдохновение как-то очень долго не накатывает, романный механизм крутится вхолостую, в текст вставляется безумное количество “списков” (это я по аналогии с гомеровским “списком кораблей”, потому что поэтика и задача одни и те же). Например, это списки улиц Биаррица, поселков вокруг него, и время от времени забываешь, чтбо читаешь — роман Аксенова или путеводитель от “Мишлен”.

Ну как не заснуть на этом вот месте: “Скатываясь в своем „рено кангу” по Виктору Гюго к центру города, я видел в конце этой улицы титанические волны, атакующие наши утесы. Центр шикарного Биаррица вообще-то напоминает фрагмент Елисейских полей или какую-нибудь рю Риволи, с той только разницей, что его поперечные улицы открываются на редко спокойный, но нередко бушующий Океан. Повернув с Гюго на Клемансо, что переходит в Эдварда Седьмого, я доехал до величественного Отеля дю Палэ, свернул налево и дальше покатил в обратном направлении уже вдоль Большого Пляжа <…>”.

На Большом Пляже вроде некий герой образовывается — тринадцатилетний мальчик-англичанин, выдающийся серфингист и вообще уникальное во всех смыслах существо: “Выскочивший из моря приближался. Он был похож на эллинского героя или даже на юного Адама, как того представляли себе некоторые живописцы”.

Но говорит этот юный Адам каким-то суконным языком: “Прости меня, Лярокк! — воскликнул он, подходя. — Меня вдруг пронзило острейшее, просто непреодолимое желание присоединиться к вашей компании. Надеюсь, не прогоните?”

В этом романе вообще что-то случилось с аксеновским языком. Он, впрочем, и раньше не был особым стилистом — брал свое на сюжетном уровне, но здесь, где сюжет развивается вяло, стали наглядны чисто стилистические огрехи. Иногда, читая, думаешь: может, это написано сначала на английском, а потом на русский это перепирал какой-нибудь голодный студент? Надо же было так описать внешность героя: “<…> лицо его головы не содержало ни единого „пирсинга” в том смысле, что ни единого колечка не замечалось ни в ухе, ни в носу, даже ни на одной из его бровей”. С лицом у Аксенова вообще какие-то странные проблемы: “Из-за подголовника правого переднего сиденья выглянул профиль Ашки. Он с улыбкой смотрел на меня, словно женский портрет Пикассо”. Пикассо Пикассом, но я как-то ежусь, представляя себе “лицо головы” или “профиль”, который “выглядывает”, да еще и “с улыбкой смотрит”. Как-то я еще не готов воспринять кубизма в языке, да еще если этот кубизм попадается мне в самых необязательных, “служебных”, соединительных тканях текста.