Новый Мир ( № 10 2010)

* *

*

Приветствую. Уже часов с пяти-шести

ужасно тянет спать и ужинать охота.

И хочется уйти, но с этим не шути —

ты помнишь, как тебе нужна эта работа.

Одиннадцатича-совой рабочий день

ознаменован пе-рерывом, как цезурой.

Напротив желтый дом плечом уходит в тень,

другой — выходит из трагической фигурой.

Возвышенная злость, лирическая спесь!

Вы не должны смущать чистюлю-привереду.

И Ходасевич был уже. Точнее, есть.

Лет через пятьдесят отпразднуем победу.

Ну а пока в Москву выходит гражданин

из офисного дна и движется понуро

вперед по Моховой, пожизненно один,

и тень его длинна, как ты, литература.

* *

*

Кружится ласточка-валлийка

в необоримой высоте,

а-ля гимнастка-олимпийка,

у неба в синем животе.

Мне всех подробностей не видно

полета — лишь ее одну.

Она спортсменка, очевидно,

и выступает за страну.

Я за страну не выступаю,

стою на кельтском берегу,

недальновидно поступаю,

но стыд, как песню, берегу.

* *

*

Море невидимое, панъевропейский сон.

Море где-то за окнами, сон — повсюду.

Вот так же сначала с севера кельтов сонм,

потом англосаксы с юга, потом датчане, потом — посуду

добропорядочный бьет на кухне засранец да

ссут в переулках болельщики, на трибунах

надувшись дрянного пива. Что за, господи, ерунда:

сон свалил потомков всадников и трибунов.

Спите крепко, Джордж, Брайан и Крис,

укрывайте в подушках вытянутые фейсы,

пока под покровом ночи, похожие на голодных крыс,

вдыхая воздух аэродрома, прибывают новые европейцы.

* *

*

Я поднялся на холм и увидел внизу

городок, что рассыпан, как хлебцы, из чашки

гор окрестных, залив и в зеленой рубашке

одесную мысок с маяком на носу.

Прямо передо мной, как хмельные, стрижи

проверяли с усердием ветер на прочность.

Не собрался бы дождь. Не утратили б точность

рифмы русские в милой валлийской глуши.

Где в обнимку малина и чертополох,

где без снега подснежники, в марте — нарциссы,

в плотных зарослях пели какие-то птицы,

стлался плющ по земле и проглядывал мох.

Я спустился с холма и увидел вверху,

оглянувшись, то место, где долго стоял я.

Там уже рваный дождь расстилал одеяло

и раскачивал ясень, и дуб, и ольху.

Все смотрелось иначе: дождь заштриховал

и часовню и кладбище на косогоре.

Если не принимать во внимание море

и овец по горам — предо мной был Урал.

* *

*

Как там? “Всяк сущий в ней язык?”

Где был консьерж, живет таджик.

Он двор метет, он чинит дверь.

Он человек, не бог, не зверь.

Идешь работать — говорит

“привет”, имеет бодрый вид.

А возвращаешься домой —

сидит с ребенком и женой

в консьержке тихо. Дом привык.

Хороший, в общем-то, таджик.

Таков и ты, дружок-поэт.

И для тебя условий нет.

* *

*

Я люблю вас. Как странно признаться сейчас.

Двухэтажный автобус сползает в долину,

и сигналит, и крутится по серпантину,

облака проплывают на уровне глаз.

Закрывая глаза, наблюдаю картину,

а на ней — облака и растерянных нас.