Новый Мир ( № 10 2010)

Облака-небеса в кабинете врача

называются модные фотообои,

входят мама и мальчик, боящийся боли,

но все это не больно, и он, хохоча,

ест мороженое, он сегодня не в школе,

где немецкий язык и портрет Ильича.

Где отец? Его нет, он куда-то ушел.

Но его я, конечно, подразумеваю.

Он приедет, пока я Майн Рида читаю,

но уже ночь достала зубной порошок,

и пока мальчик спит, я отца успеваю

поместить в детский сон, как гостинец в мешок.

Дождь идет с перерывом какой-нибудь час,

и в просвете виднеются за облаками

дом, построенный немцами, двор с парусами

тополей, и кино, и пожарная часть,

и веревки с бюстгальтерами и трусами,

и в шкафу в коридоре рыбацкая снасть.

Мальчик спит, и слеза исчезает со щек,

и для гимна по радио, видимо, рано,

и на первый трамвай реагируют рамы,

и будильник в той комнате делает щелк,

и легко в шесть утра подымается мама,

молодая еще, молодая еще.

* *

*

Словно в повести Трифонова “Обмен”,

в рассказе Чехова “Тяжелые люди”,

так и живем, и, в общем-то, перемен

не предвидится, быту конца не будет.

Живем-то мы, а литература сама по себе

существует, но отчего боишься,

что узнают читатели о житье-бытье

из найденного в Яндексе четверостишья?

Что за комплексы! Искоренить, наплевать

и спокойно мучить себя и близких.

Но что-то мешает лирику не кокетничать,

а привести подробности — и навечно в списках.

* *

*

Допустим, в школу тридцать лет назад

идешь и тащишь тяжеленный ранец.

Как двести миллионов лет назад

какой-нибудь шальной протуберанец

убил всех динозавров на земле

и с ними множество иных созданий,

нас всех поубивали. И в золе,

грязи, пыли, говне воспоминаний

найдешь шов, петельку, разгадку, некий знак.

И обомлеешь: боже, как же так,

я — динозавр? Я — вымер? Что за мерзость!

Проснись, проснись, лирическая дерзость,

и воскреси посредственность, и трезвость,

и ремешка на ранце даже брак.

Ерсин и бег

Лукоянов Эдуард Леонидович родился в 1989 году в г. Губкин Белгородской обл. Поэт, произаик, студент Литературного института им. А. М. Горького. Печатался в журнале “Дети Ра” и ряде альманахов. В “Новом мире” публикуется впервые. Живет в г. Губкин.

Рассказ

Ерсина в школе не любили, а вернее перестали любить после того, как он, изрядно выпив на одном из выпускных вечеров, прижал к стене выпускника, сына своего коллеги, школьного психолога, и хотел было ударить, но ловкий юноша, лучший в городе боксер, опередил соперника и, не стесняясь учительского положения Евгения Романовича Ерсина, сломал ему нос подвернувшейся под руку табуреткой.

Скандал, как это заведено в маленьких городках, не вышел за пределы школы, но оброс сомнительными слухами. Говорили, будто Евгений Романович набросился на ученика из ревности к девушке, его же ученицы. Некоторое время горожане изумлялись тому, каким людям доверяют воспитывать наших детей, безуспешно пытались разузнать имя ученицы, из-за которой все это якобы произошло, и, не получив подпитки в виде интересных подробностей, слух этот был благополучно подзабыт.

Но Евгений Романович уже не мог вернуть себе былого уважения. Никто, впрочем, и не думал в чем-то упрекать неудачливого учителя истории, но все чувствовали: общаться с этим человеком близко не стоит, ведь было же за ним что-то такое, что раз и навсегда погубило его репутацию. Таким образом, в учительской комнате Евгений Романович появлялся только на заседания совета, а на переменах предпочитал курить в компании Александра Филипповича Дзцова, толстого, с пропитым обезьяньим лицом физкультурника. Ученики, прежде любившие Евгения Романовича за его интересные рассказы, отвлеченные от основных исторических событий, делали вид, что ничего не произошло, а за спиной посмеивались и над этим случаем, и над внезапно обнаружившимися странностями учителя: над дешевыми папиросами, которые Евгений Романович носил в пачке из-под дорогих сигарет; над жиденькой бородкой, некоторое время торчавшей клоками на его исхудалом лице; над невысоким ростом; над черной водолазкой, носимой под светлым пиджаком; над армейским ремнем с пятиконечной звездой, — бесконечное множество мелочей, прежде незаметных, вдруг стали явными, достойными осуждения и осмеяния. Но прошло время, прежние ученики окончили школу и разъехались по разным городам, чтобы, собираясь раз в год на встречах выпускников, вспомнить Евгения Романовича в те недолгие минуты, когда студенческие байки и расспросы о личной жизни уже закончились, а пьяные разговоры в узких компаниях еще не начались. Вместо них пришли в школу новые дети, и один класс даже доверили для руководства Евгению Романовичу. Ушли

и старые заслуженные учителя, которые, казалось, всю жизнь готовы были учить детей. На смену им пришли только что окончившие педагогические институты девушки, полные сил и новых методик. Среди них была Наталья Александровна Мурова, учительница английского языка, девушка лет двадцати пяти с милым круглым лицом и длинной талией, молодая учительница, сыгравшая некоторую роль в дальнейшей жизни Евгения Романовича Ерсина.

В первый же день работы случилось с ней небольшое несчастье. Было прохладное утро первого сентября. Одетых в форму детей (темно-синие брюки и пиджаки для мальчиков и тускло блестящие лайковые сарафаны у девочек) собрали в школьном дворике. Директор, Галина Ивановна Стругина, прочитала приветственную речь, был здесь и уважаемый в городе отец Кирилл, благословивший детей на успешную учебу; после первого звонка дети, шумя оберточной бумагой, вручили классным руководителям цветы, и их повели в классы для первого урока.

Здесь-то и увидел Евгений Романович следующую сцену. В отличие от старших учительниц, наряженных в нейлоновые вечерние платья, богато усыпанные блестками, Наталья Александровна была одета в джинсы и вязаную кофту, за что теперь получала от директора выговор. Стругина привычным директорским тоном выговаривала, что у них приличная школа, борющаяся за звание лучшего учебно-образовательного учреждения города, что у них ученики носят форму, а она, учитель, Наталья Александрова Мурова, позволяет себе фривольный вид, из-за которого даже детей дежурный в школу не пускает, и она, Наталья Александровна, долго у них не продержится, если будет впредь позволять себе подобное. Слова строгой директрисы произвели на бедную девушку такое впечатление, что она, извиняясь и оправдываясь, чуть вздрагивала от подступающих к горлу слез. Евгений Романович тем временем плавно шествовал во главе доверенного ему класса и всю эту картину наблюдал. Искаженное горем и стыдом лицо молодой учительницы показалось настолько милым, что у него даже возникла мысль вступиться за девушку и упрекнуть Галину Ивановну за то, что она недостаточно рассказала о школьных порядках Наталье Александровне, утверждая ее на работу, но тут же, к счастью своему, вспомнил Евгений Романович о своем ничтожном положении, занимаемом в коллективе после давнишнего скандала, и ускорил шаг.