Новый Мир ( № 12 2005)

Проблема антологии — при том, повторюсь, что выход ее можно только приветствовать, — исключительно в ее названии. Написано: “Антология самиздата”. Следует читать: “Антология самиздата глазами шестидесятников и диссидентов”.

Самиздат — явление уникальное и несоизмеримо более широкое. По крайней мере — самиздат литературный. К слову — для грядущих уточнений и дополнений (которые, надеюсь, таки воспоследуют — хотя бы в заявленной интернет-версии антологии), — бесспорными лидерами самиздата 80-х годов, в сотни раз превосходившими по тиражам предлагаемых Льва Тимофеева и Леонида Бородина, были максимовские переводы книг Кастанеды и “Иллюзии” Ричарда Баха, переведенные на русский, если кто не знает, покойным Майком Науменко, лидером группы “Зоопарк”.

ЗВУЧАЩАЯ ЛИТЕРАТУРА. CD-ОБОЗРЕНИЕ ПАВЛА КРЮЧКОВА

ЗВУЧАЩИЕ СОБРАНИЯ (Анна Ахматова)

Перед каждым из поэтов “великой четверки”, исключая, думаю, Цветаеву, не однажды оказывалось записывающее устройство. Предположим, что мы взялись бы “измерить” количество сохранившегося до наших дней аудиоматериала — сегодняшним форматом, то есть компакт-дисками (время звучания каждого из них, напомню, было бы не более 70-ти минут). Итак, вообразим себе, что оцифрованы все записи из государственных и частных архивов, само собой, не забудем изданные в советские и “перестроечные” годы грампластинки и малотиражные аудиокассеты. Добавим сюда, конечно, и то, что уже издано исключительно на компакт-дисках1 — в самые последние годы.

…Тогда окажется, что все известные к сегодняшнему дню звукозаписи Пастернака и Мандельштама уместятся на одном CD, причем записанный на фонограф голос Мандельштама, точнее, то, что от него осталось, займет чуть менее четверти этого компакт-диска. При этом следует учесть, что записи Мандельштама сделаны в двадцатые годы, а весь дошедший до нас Пастернак записан в послевоенное время, между 1945-м и концом пятидесятых годов.

Голоса Марины Цветаевой у нас нет. Существует только легенда о некоем “звуковом письме”, записанном в небольшой не то берлинской, не то парижской студии — в тридцатые, кажется, годы — и выпущенном на маленькой граммофонной пластинке едва ли не в одном экземпляре. Запись долго искали. На сегодня все истории типа “обознатушки” уже приключились: каждый раз это оказывалась не Цветаева, а какая-нибудь актриса, читающая ее стихи. По-моему, за этой полумифической пластинкой коллекционеры уже и не охотятся.

А вот голосом Анны Ахматовой мы богаты. До десяти компакт-дисков с ее авторским чтением могло бы получиться, издай мы всё! В Государственном Литературном музее общий хронометраж ахматовского звукофонда приближается к восьми часам — если учитывать разные варианты чтения одних и тех же произведений… Более полутора десятков человек составляют список тех, кто записывал Анну Ахматову в пятидесятые — шестидесятые годы на магнитофон и сохранил записи.

Но, увы, судя по воспоминаниям ее собеседников, наше богатство — оставаясь богатством — неполно. Нет записей тридцатых и сороковых годов, две же радиозаписи военного времени — тоже пропали.

И хотя еще профессор Сергей Бернштейн (который записывал Ахматову в петроградском Институте живого слова весной 1920 года) справедливо подметил, что тип ахматовской декламации должен оставаться неизменным вне зависимости от обстоятельств чтения, — те, кто слышал голос Ахматовой до войны и после нее, свидетельствуют о нашей существенной потере.

В 1981 году поэт, переводчик и фотохудожник Лев Горнунг продиктовал свои воспоминания об Анне Ахматовой, выстроенные на основе отрывочных заметок, которые он делал с середины двадцатых годов. Было там и такое: “1969. В конце 60-х годов фирма „Мелодия” выпустила долгоиграющую пластинку с голосом Ахматовой, читающей свои стихи. Запись ее голоса была сделана, к сожалению, очень поздно, примерно за три года до ее кончины — в 1963 году. Мне, которому приходилось много раз слышать голос Ахматовой — приятный, грудной, а я в первый раз его услышал, когда ей было только 37 лет (в 1926 году. — П. К. ), очень тяжело слушать эту пластинку с таким уже старческим, сухим, не ахматовским голосом…”

В мемуаре, названном “В замоскворечье”, Эмма Герштейн вспоминала о чтении Ахматовой в мастерской художника Александра Осмёркина в 1936 году: “Она произносила [стихи] ровным тихим голосом, как бы сообщая. Только в некоторых местах прорывалось исступление, тотчас умеряемое. <…> Поздние магнитофонные записи чтения Ахматовой уже не передают этого впечатления. Голос ее с годами стал ниже и глуше, к тому же магнитофон сам по себе сгущает звук. Главное же в том, что стихи в этих записях текут беспорядочной вереницей, и это нарушает художественный эффект. Сохраняется только строгий ритмический рисунок авторского исполнения”.

Мне кажется, что понять чувства и Льва Владимировича, и Эммы Григорьевны — можно и нужно. Это их личные впечатления, которые более чем убедительны.

Однако нам осталось то, что осталось: записи Сергея Бернштейна 1920 года, сделанные на фонограф2, и — то, что было записано в последнее десятилетие жизни поэта.

Замечу, что, в отличие от фонографических записей, это “позднее” чтение — совсем не “остатки” голоса, а сам голос — пусть и состарившейся Анны Ахматовой. Катушечные магнитофоны в это время работали настолько неплохо, что, по свидетельству Л. К. Чуковской, сама А. А. говорила (пусть и полушутливо): “Этот ящик читает гораздо лучше меня”. Ну, если, конечно, те, кто воспроизводил эти записи на антикварных ныне “ящиках”, не забывали сообщать процессу ту скорость магнитной ленты, с которой они изначально делались. Но не будем отвлекаться на технические тонкости.

“Справедливости ради” все же замечу, что среди собеседников Ахматовой были и те, кто примирял себя с неизбежностью времени. В 1966 году историк литературы Дмитрий Евгеньевич Максимов написал “Письмо Анне Андреевне Ахматовой на тот свет”. В этом “Письме…” он говорил о ее непререкаемом присутствии — в продолжающейся после нее жизни: “Я говорю сейчас не о чудотворном вашем искусстве, звучащем всегда, но о том, что мы могли видеть вас чаще, чем видели, — вашу усталую улыбку, руки, слышать ваш голос, низкий, медлительный, который я помню, когда он еще был молодым, легким, крылатым, взлетающим”3.

Именно Максимову принадлежит уникальное свидетельство того, как Ахматова однажды слушала собственную аудиозапись. Удивляться этому факту не приходится; Анна Андреевна, как известно, старалась следить, когда это было возможно, за “следами пребывания”. Уж если, как она сама рассказывала, даже в кратковременных зарубежных поездках занималась тем, что без конца “правила чужие диссертации”…

“Не забуду, когда, сидя у нас дома на диване, Анна Андреевна величественно слушала граммофонную запись своего голоса (первую или одну из первых). Голос читал размеренно, на очень ровной интонации, без резких звуковых сдвигов и модуляций. Голос был низкий, густой и торжественный, как будто эти стихи произносил Данте, на которого Ахматова, как известно, была похожа своим профилем и с поэзией которого была связана глубокой внутренней связью. Мгновенные спуски в этом чтении (оттенок усталости) не нарушали общего впечатления от него. Ахматова сидела прямо, неподвижно, как изваяние, и слушала музыкальный гул своих стихов с выражением спокойным и царственно снисходительным.

— Ну как, Анна Андреевна, нравится вам это чтение?

— Ничего.

Эту монументальную, мистериальную и единственную в своем роде сцену — Ахматова наедине с эхом своего голоса — я прочно запомнил. Звуковой двойник поэзии Ахматовой, ее поздней сумрачной лирики, и ее пластичный человеческий образ соединились в этом таинственном, неповторимом, величественном диалоге ее с собой: звучащего голоса и поэта, который отвечает ему своим говорящим молчанием…”