Новый Мир ( № 12 2007)

Беккет, несмотря на свою злость и отчаяние, стиля тоже не избежал. Но он один из немногих, у кого стиль не был порождением трусости и духовной слабости. В беккетовский стиль не спрячешься — поэтому у него нет последователей. С его помощью Беккет не обманывает себя и не ставит на место Бога. Он очень хорошо понимает, что такое — говорить. Ждать, когда ничьи слова накопятся во рту, затем выпускать их наружу. Но с упорством обреченного Беккет отказывается пред этим смириться. Его стиль — это род борьбы, предприятие заведомо и осознанно безнадежное. Его нобелевская премия — род издевательства самонадеянного общества над человеком, докопавшимся до корней вещей.

...Целый день я вписывал в клеточки цифры, заполняя бухгалтерские счета. Последнее время от всякой работы, требующей сидения, неподвижности — и уж тем более бездумной, механической сосредоточенности, концентрации внимания на пустых для меня вещах — у меня к вечеру резко поднимается давление. Я пытаюсь вылечить это при помощи индийских снадобий и прогулок поздним вечером. Аюрведические таблетки что-то творят в организме. Сегодня их действие на себе я начал ощущать как короткие провалы, как будто бы я — это две совпадающие одна с другой, но разные сущности, и вот одна из них то и дело начинает рушиться относительно другой, осыпается, падает, как слой песка на обрыве. Это странное ощущение сопровождается короткой потерей ориентации, страхом, но и своеобразной эйфорией. И когда эти микроприступы следуют один за другим достаточно часто, эйфория становится устойчивой. Отправляясь сегодня на прогулку, я взял с собой плеер сына и сунул в него первый попавшийся компакт-диск, но выбор оказался счастливым — это были концерты для духовых Телемана. Я включил плеер не сразу, я одолел уже почти половину намеченного маршрута вокруг нашего микрорайона, но нужные мне мысли — как сдвинуться с мертвой точки, как повернуть к окончанию небольшого текста, который я какую уже неделю не могу закончить, — не приходили, а тут еще эти обмирания и мгновения дезориентации, в конце концов я сам себе надоел и сам на себя разозлился. Но стоило надеть наушники — и вдруг случилась странная вещь: меня как бы сразу стерло, растворило. Не мощью музыки — какая у Телемана мощь, все это было написано для того, чтобы сопровождать поглощение пищи. Просто в этот момент именно музыка сработала выключателем, позволила увидеть, что меня, в сущности, нет — а есть всего лишь переплетение не такого уж и большого числа процессов, можно назвать их восприятиями, мыслями. Это как поле, как волны. Можно отдаться им, и они тебя куда-то там понесут сами. Я, собственно, впервые в жизни почувствовал, как это просто — исчезнуть, стереть “я”, как это исчезновение близко ко мне, достаточно всего лишь отключить волю. Оно было притягательно, и я балансировал на грани. Иногда делал легкое усилие, выныривал — и обнаруживал себя (теперь уже опять себя) то в зале ночного магазина, то в темном безлюдном парке, то на автобусной остановке, и водитель с недоумением разглядывал меня из кабины. Я уже не боялся. Я уже знал, что я не болен и ничего страшного со мной не случится, раз я могу время от времени подправлять происходящее, чтобы не зайти слишком далеко — не потеряться, например, или не потерять память, не забыть, кто я такой, откуда, с кем связан. Я вернулся домой ровно через восемьдесят минут после того, как включил музыку, — последняя вещь кончилась, когда я поднимался по лестнице у себя в подъезде. Из кармана у меня торчала косица копченого сыра. Плеер непонятным образом сломался — клавиша “Hold” свободно болталась туда-сюда. Придется оправдываться перед сыном. Все теперь делают из дерьма. Я подумал, что опыт интересный, однако того, что мне было нужно, я так и не получил, не было нужного в том переплетении, и можно сегодня опять просидеть перед компьютером хоть до утра, решая шахматные задачи, — из ментального тупика я так и не выйду. Похоже, лучшими скрепами для нашего “я”, если уж оно нам так дорого, являются как раз самые унылые, циклические мысли, которые обычно и проклинаешь. Только их, пожалуй, человек и может считать действительно своими. Что будет со мной через пять лет, через десять, в старости? Что будет с моим ребенком? Чего ни в коем случае нельзя упустить сейчас, чтобы это не отразилось на нем потом? Мир катится в пропасть, и нет сил, которые могли бы это остановить. Где взять денег? Каковы отчаяние, ужас моего друга, у которого определили рак легких? Неужели со мной когда-нибудь будет так же? Нужно помочь, нужно отвезти деньги его жене, сколько? Столько, наверное, мало, но могу ли я позволить себе оторвать от семьи больше? Вчера прочитал в Интернете про какого-то мальчишку, предсказывает будущее. Говорит — через шесть лет что-то ужасное произойдет. Даже не видит — что. Одна чернота. Бесы скачут, морочат? Или не бесы? Или газетная утка? Может быть, все-таки бесы? Все-таки утка?

Поэт и психиатр из Одессы Борис Херсонский, вечер которого в Москве оформлял Володя Смоляр и я тоже принимал в организации некоторое участие, объяснил, что такое “депрессивный реализм”. Человек в том состоянии, которое считается нормальным, живет как бы во сне: он мыслит и поступает так, словно он бессмертен, словно не является неразличимым — разве только счетным — элементом множества, словно все, происходящее с ним, уникально, время над ним не властно — и так далее. Но когда он погружается в депрессию, то в какой-то момент начинает видеть вещи очень трезво, честно, точно такими, какие они есть. Речь не о политических, например, хитросплетениях или, скажем, о безнадежности когнитивной ситуации — хотя их тоже он может в этой точке оценить абсолютно верно. Прежде всего — о том, что предельно близко человеку, что, проистекая, обдирает с него кожу. И вот тогда земля начинает уходить у него из-под ног.

1 Не потому, что он красивый, а потому, что удивительный. (Реплика И. Роднянской).

"Вижу сплошное счастье..."

Евгений Лавлинский и Захар Прилепин . Как соотносятся эти имена? Если обратиться к Интернету, можно прочесть: “Писатель и журналист Евгений Лавлинский (творческий псевдоним — Захар Прилепин <...>)” <policy.mirnews.ru/news_7483 > или “финалист русского Букера Захар Прилепин (настоящее имя Евгений Лавлинский <…>” <agency.epsilon.ru/search/photo_story/>.

Даже биографические справки сообщают, что Захар Прилепин — это псевдоним Евгения Лавлинского. На самом деле псевдоним — и то, и другое.

Начиная печататься, Евгений Прилепин, как он объяснил недавно (“Известия”, 2007, 7 сентября), берет фамилию своей бабушки, двигаясь, в сущности, по проторенному пути изобретения благозвучных псевдонимов.

Евгений — имя, излюбленное Пушкиным, популярное в дворянских кругах русского общества, — с фамилией Прилепин и в самом деле сочетается плохо. С фамилией Лавлинский — куда лучше. Фамилия с окончанием “-ский” часто указывает на причастность рода к наследственному землевладению, это окончание имеет добрая половина русских княжеских фамилий (Можайский, Пожарский, Волконский, Воротынский, Ухтомский) и многие дворянские (правда, польские и южнорусские фамилии подобного типа с дворянством никак не связаны). Такие фамилии часто выбирают своими псевдонимами актеры (человек с невзрачной фамилией Воробьев становится Ленским, Алексеев — Станиславским). Искусственные семинаристские фамилии на “-ский” (Богословский, Воскресенский, Вознесенский) — тоже, в сущности, псевдонимы.

Евгений Лавлинский — имя звонкое, кажется, само рвущееся на театральную афишу, на обложку поэтической книги. Однако ж Евгений Прилепин, уже известный в журналистике как Евгений Лавлинский (да и стихи он публиковал под этим именем), нащупав свою литературную тему, решил назваться Захаром Прилепиным. Дисгармония имени и фамилии снова устранена, но прямо противоположным образом.

Захар — имя простонародное (даром что библейское). Но еще Пушкин сетовал по поводу “сладкозвучнейших греческих имен, употребляющихся у нас только между простолюдинами”. То же относится и ко многим библейским именам. Трудно представить себе Онегина или Печорина с именем Захар. Зато этим именем назван неповоротливый, ленивый, неряшливый и ворчливый слуга Обломова.

Захар Прилепин — звучит шершаво, словно трут наждаком по стеклу, тяжело, угрюмо, но почвенно, кондово. И в этом выборе имени сконцентрирована писательская стратегия автора, сочиняющего свой образ-маску. Романом “Патологии” Прилепин заявляет о себе не как писатель-интеллектуал, щедрый на вымысел, экспериментирующий со словом, играющий с ним (постмодернистские стратегии отвергнутой эпохи), но как очевидец, рассказывающий о “правде жизни”, скрытой от “чистой” читающей публики. И тут принципиальное значение имеет позиционирование себя как человека “из глубинки”, из народа.

Для читателей “Generation ‘П‘” Пелевина не имеет значения, работал ли автор в области рекламы или нет. Читатель “Голубого сала” Сорокина даже и вопрос не поставит о связи вымысла с реальностью. Для читателей романа “Патологии” имело самое существенное значение то, что автор был командиром отделения ОМОНа, воевавшего в Чечне. Во всяком случае, не было ни одной статьи о романе, где не упоминалась бы эта деталь биографии Прилепина (а после того, как роман мало кому известного автора стал финалистом премии “Национальный бестселлер” за 2005 год, статей таких появилось великое множество). “Захар Прилепин, настоящая фамилия ОМОН” — таков заголовок одной из статей. Но в редкой заметке фигурировал тот факт, что автор закончил филологический факультет Нижегородского университета и что работает он вовсе не омоновцем, не вышибалой в ресторане и не грузчиком, а журналистом.

Романа о войне все ждали не от журналиста, не от литератора, хотя бы даже он всю Чечню прочесал вдоль и поперек, наслушался рассказов очевидцев с двух сторон и понял многое, чего и не знает солдат, взаперти сидящий на своей базе и блокпосту, но именно от участника, солдата, спецназовца, омоновца.

Замелькали слова “окопная правда”, последовали сравнения с Виктором Некрасовым, вспомнили о поколении лейтенантов, пришедших с Великой Отечественной, заговорили о новой документальности, в критический обиход вновь вошло позабытое слово “достоверность”, и произносилось оно совершенно всерьез, словно авторы критических статей позабыли о давно осмеянном “критерии достоверности”, использовавшемся советской критикой в качестве дубинки для лупцевания оступившихся писателей.

Прилепин попал в точку. Казалось бы, все, что писалось оппозиционными журналистами о Чечне, — подтверждалось. Бездарность командования и царящая коррупция (чего только стоит страшная сцена гибели отряда ОМОНа, уже возвращавшегося домой после командировки, разоруженного и практически подставленного под пули боевиков). Жестокость обеих сторон, умножающая жестокость. Пьянство, царящее среди федералов. Нов был сам ракурс, страшные в своей обыденной выразительности детали и полная бесстрастность в их описании.

Вот едет по дороге грузовик, “в кабине два человека в гражданке... вроде чичи, кузов открытый, пустой”. Омоновцы даже и не собираются разбираться, что за люди в грузовике, куда едут. Просто открывают по нему пальбу. Машина останавливается.

“Пассажира вытаскивают за ноги. Голова его ударяется о подножку. У него прострелена щека, а на груди будто разбита банка с вареньем — черная густая жидкость и налипшее на это месиво стекло с лобовухи. Он мертв”.