Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Новый Мир ( № 12 2007)

Новый Мир Журнал

Шрифт:

Каким-то образом “нежность к миру” и ощущение “сплошного счастья” сочетаются у героя Прилепина с брутальной потребностью самоутверждаться путем стрельбы куда угодно и готовностью ударить неугодного ногой. Что ж, культ счастья, здоровья, силы не так уж редко соседствует с идеей такой переделки мира, чтобы в нем туго пришлось всем, кто не отвечает этим меркам. Пути к счастливому сверхчеловеку предлагались разные. Я же слишком хорошо помню литературного героя эпохи государственного оптимизма, испытывающего нежность к миру пополам с классовой ненавистью, чтобы безоглядно очаровываться этими парадоксальными сочетаниями.

Большой Чуковский

Крючков Павел Михайлович — литературный критик, звукоархивист, музейный работник. Родился в 1966 году в Москве. Закончил факультет журналистики МГУ, работал в редакциях многих газет и журналов, на радио и телевидении. Научный

сотрудник Государственного литературного музея (отдел ГЛМ — “Дом-музей Корнея Чуковского”); литературный обозреватель “Радио России”, ведущий совместного с редакцией журнала “Новый мир” поэтического проекта “Строфы” в православном журнале “Фома” и руководитель аудиопроекта “Звучащая поэзия”. Лауреат телевизионной премии “Тэфи-2004” и премии “Нового мира” за 2006 год.

 

30 мая [1907]. Чуковскому — 23 года, жена, двое детей. Талант, и искренний.

Алексей Суворин. Дневник.

Уходящий год собрал богатый книжный урожай отечественных мемуаров, дневников, “воспоминательной прозы” и эпистолярной литературы. Тем, кого волнует судьба документальной, условно говоря, словесности — как современность, так и ретроспектива, — было о чем и говорить, и писать. Удачно найденный оборот, ставший определением жанра и обозначением расширяющегося литературного поля, “non fiction”, несмотря на всю свою “иноземность”, заслуженно стал новой отечественной лексемой, и мы вряд ли дождемся того, что русский эквивалент, звучащий как “непридуманное”, так похожий на название раннеперестроечной газетной рубрики, вытеснит иностранца. Ему уже расчищено место в новом издании словаря иностранных слов и выражений, а я могу лишь гадать, как отнесся бы к нему, скажем, литератор Корней Чуковский, сооружая в свое последнее десятилетие книгу о русском языке “Живой как жизнь”.

Имя прозвучало, и я сразу оговорюсь, что настоящие обзорные заметки, пропитанные, как мы увидим, обильным цитированием из чужого непридуманного, — это попытка подвести некую важную временнбую черту, обозначить, напомнить себе и заинтересованному читателю, что уходящий “чуковский год” (125 лет со дня рождения) содержал в себе три события непреходящего качества и значения.

Коротко говоря, напечатан — тремя томами — полный свод дневниковых записей, издан — в том виде, каким его мечтал увидеть хозяин, — уникальный рукописный альманах “Чукоккала”, наконец, написана и выпущена в свет первая за последние сорок лет биография Чуковского. Даже не посвященным в перипетии посмертной судьбы знаменитого писателя, современниками которого многие из нас, кстати, были, очевидно, что подобная слаженность и оперативность — нечастое явление. Начну с того, что усилиями наследницы Чуковского, его любимой внучки, проницательно выбранной им самим для этой работы за десять дней до собственной кончины (“…кроме того, Елене Цезаревне Чуковской я вверяю судьбу своего архива, своих дневников и Чукоккалы”), опубликованы все основные работы Корнея Чуковского. Это прежде всего его легендарная критика 10 — 20-х годов, литературоведческие труды, переводы, письма. Рассудительно свидетельствую, что любое книжное издание, связанное с Корнеем Чуковским, будь то семнадцатилетней давности двухтомник избранных критических и научных текстов разных лет, биобиблиографический указатель Д. Берман, томба подходящего к завершению многотомного собрания сочинений, дневники, переписка с дочерью и с Репиным, научное издание альманаха, могло бы и не выйти в свет. Могло бы не выйти, не будь той, которая однажды оставила успешную научную карьеру химика ради изнурительного ежедневного труда во имя таких простых и, увы, обесцвеченных неумеренным употреблением понятий, как справедливость и память.

И надо ли говорить, что Ирина Лукьянова, автор почти тысячестраничной биографии Чуковского, скорее всего, даже не рискнула бы взяться за свою работу, не будь того, что постепенно осуществлялось в посмертной судьбе ее героя к началу нового тысячелетия.

Когда три события, вынесенные в подзаголовок этих заметок, сложились в моем сознании в целое, так символично очерченное юбилейным годом, когда я приучился думать о них как о своеобразном “культурном триптихе”, тихо, почти незаметно произошло и четвертое “жизненно важное”, “именное” событие в судьбе героя. После сорокалетнего перерыва вышла отдельным изданием его заветная книга “О Чехове”, — книга, которую он писал в течение всей своей жизни, которая преследовала и окрыляла его труд, ставший, по удачному выражению нового биографа, чем-то вроде его литературного и человеческого завещания.

Правда, тема “Чехов и Чуковский” должна бы прозвучать отдельно от этого обзора, но вместе с тем счастливо претворившаяся инициатива издательства “Русский путь” никак не сможет уйти из нашего сюжета — она подоспела вовремя, и я, пожалуй, уклоняться от заветной для Чуковского темы не стану.

И еще я напомню, что в подмосковном Переделкине уже почти сорок лет действует мемориальный музей этого самого первого в нашей читательской судьбе русского писателя. На бесконечных экскурсиях я не устаю говорить, что он приходит в наше сознание одновременно с усвоением родной речи. Вспомнить этот процесс, кажется, дано лишь гениям: не Лев ли Толстой помнил себя с двух лет, с самого “чуковского”, так сказать, возраста? О том, как происходило наше знакомство с Чуковским, мы “вспоминаем”,

лишь читая его вслух своим младшим родственникам, не без изумления обнаруживая, что звонкие ритмы-слова хранятся в нашей памяти как некая культурная объективность. Итак, самый факт того, что запись на массовые экскурсии в дом писателя, по просьбе которого упомянутый Лев Толстой написал когда-то свою последнюю в жизни статью, сегодня идет уже на 2009 год (и школы будут терпеливо ждать в течение двух лет!), удивляет меня не меньше, чем происшедшее в 2007 году: выход полного дневника, авторской версии альманаха и свободной от цензурных вмешательств биографии. Представляя себе читателя, знакомого с дневником, “Чукоккалой” и общим контуром жизни Чуковского, прорисованным в последние годы статьями, интернет-сайтами и документальными фильмами, — сосредоточимся, пожалуй, на принципиальном.

 

Своими словами

…Это произошло четверть века тому назад, когда к подписчикам журнала “Юность” пришел мартовский номер за 1982 год. Между прочим, то был год столетия Чуковского — но в издательских планах не стояло ни одной его “взрослой” книги, дочь была исключена из Союза писателей, а самодеятельный музей находился под судебным преследованием. В кругах того, что теперь принято называть “литературным сообществом”, знали, что литературный патриарх вел дневник, но не ведали о его публичной судьбе. И вдруг, с сопроводительным этюдом Валентина Берестова “Жизнь, прожитая талантливо”, страницы из дневника Чуковского, написанные то для потомства, то для себя, то, как он заметил в 1956-м, в совершенное “никуда”, — избранным образом вышли к читателю.

Первая запись в публикации была от 23 января 1910 года: “Вас. Ив. Немирович-Данченко был у меня сегодня и рассказывал между прочим про Чехова; он встретился с Чеховым в Ницце: Чехов отвечал на все письма, какие только он получал. — Почему? спросил Василий Иванович. — А видите ли, был у нас учитель в Таганроге, которого я очень любил, и однажды я протянул ему руку, а он (не заметил) и не ответил на рукопожатье. И мне так больно было”.

И далее — в четырнадцать всего-то журнальных страниц — уместился (не схематично, не натужно) лирическим, доверительным образом творческий и жизненный путь писателя, известного всем — и не известного, оказывается, никому. Многим, очень многим именно эта публикация дала понять, с человеком какого масштаба и кругозора, какой драматичной судьбы имела дело русская словесность и русская история в двадцатом веке. Его мемуарные “Современники” и “Репин”, книги о языке и искусстве перевода, прославленная “От двух до пяти” и даже маленькая проза вроде “Серебряного герба”, действительно, уже несколько лет как не переиздавались, в сознании “массового читателя” он, казалось, окончательно утвердился как “пожизненный сказочник”, — читатели даже и не догадывались, что на сказки он потратил в лучшем случае пять лет своей литературной жизни… А тут — Блок, Мандельштам, “Всемирная литература”, бесконечный Некрасов (прямые отсылки к запрещенным книгам!), петроградский Дом Искусств и борьба за сказку, ретроспективная “постылая” Одесса и размышления о детской психологии. Наконец, очертания портрета эпохи и силуэт души самого героя — с большими трагедиями и маленькими победами. А благодаря включению Еленой Чуковской фрагмента записей 1968 года из дневникового цикла “Что вспомнилось, или собачья чушь” — великолепный table-talk:

“Зиновий Исаевич Гржебин окончил Одесскую рисовальную школу, никогда ничего не читал. В литературе разбирался инстинктивно. Леонид Андреев говорил:

— Люблю читать свои вещи Гржебину. Он слушает сонно, молчаливо. Но когда какое-нибудь место ему понравится, он начинает нюхать воздух, будто учуял запах бифштекса. И тогда я знаю, что это место и в самом деле стоящее”.

Здесь все словно само собою построилось на контрастах. Вот читатель впервые узнает о страшной потере в жизни К. Ч.: та самая “девочка из стихов” (“Дали Мурочке тетрадь, стала Мура рисовать…”) оказалась реальной, настоящей дочкой сказочника, “веселой, нежной и светлой душой”, полтора года погибающей на глазах у отца. Автору “Муркиной книги” пришлось самому забивать гвоздями маленький гробик, самому хоронить своего, наверное, самого драгоценного человека (единственного, как он писал, перед которым хотелось быть настоящим) и самому жить дальше.

Проходят годы, он вспоминает и о других потерях. “1954 <…> 15 июля . Пятьдесят лет со дня смерти Чехова. Ровно 50 лет тому назад, живя в Лондоне, я вычитал об этом в „Daily News” и всю ночь ходил вокруг решетки Bedford Square’а — и плакал как сумасшедший — до всхлипов. Это была самая большая моя потеря в жизни. Тогда же я сочинил плохие, но искренне выплаканные стихи: „Ты любил ее нежно, эту жизнь многоцветную”, то есть изложил в стихах то самое, что сейчас (сегодня) изложил в „Литгазете”.

Прошло 50 лет, а моя любовь к нему не изменилась — к его лицу, к его творчеству”.

Государство, для исторической и современной ему культуры которого Чуковский сделал — своим уникальным талантом “многостаночника” — так много, как никто, ничего не припасло к его столетнему юбилею, кроме автоматического переиздания его сказок и нескольких удачных теле- и радиопередач. Правда, вышло второе издание сборника воспоминаний о нем, однако “охранители” бдительно лишили его всего “сомнительного” — имен, событий, даже присутствия старшей дочери. Публикация в журнале “Юность”, названная цитатой из его дневника “Без писания я не понимаю жизни…”, стала, вероятно, самым адекватным и необходимым событием юбилея: это был живой, пусть и повыхваченный из контекстов, одинокий голос великого человека.

Поделиться с друзьями: