Новый Мир ( № 12 2007)

Впрочем, и дошедшая до нас крымская часть дневника представляет исключительный интерес. Судейкина, казалось бы, и из дому особо не выходит, мир ее в эти годы откровенно “мужецентричен”, при этом дневник непонятным образом оказывается невероятно густонаселен (именной указатель к нему составляет 30 страниц мелким шрифтом). Особое его значение — в деталях из жизни персонажей фона, литераторов и художников третьего и далее рядов, которым выпало оказаться в Крыму одновременно с Судейкиными, — здесь и легендарная Паллада Богданова-Бельская (в описываемый период — Дерюжинская), и Сергей Маковский, и Александр Рославлев, и Савелий Сорин, и Иван Билибин. В эпизодах заняты Набоковы, Сергей Булгаков, Макс Волошин.

Другой интерес дневника — в запечатленных на его страницах сплетнях, слухах, общих настроениях, репутациях. Причем важно, что Судейкина фиксирует всю эту пыльцу эпохи не как внешний наблюдатель, а как человек своей среды. То есть диапазон чтения, вкусы, предрассудки, нравы судейкинского круга представлены в дневнике в “первозданном” виде, без всякой рефлексии. И нельзя не отметить, что нравы эти оказываются более консервативными и церемонными, нежели ждешь от интимного друга Кузмина и бывшего мужа Ольги Глебовой, да еще в апокалиптическом 1918 году. Вот лишь один эпизод: Паллада Дерюжинская собирается пойти с Судейкиными в концерт, на что Судейкин отвечает: “Пока Вы не перемените Вашего образа жизни, я не могу, чтобы Вы появлялись с нами в общественных местах!” “Униженная и оскорбленная” Паллада уходит в слезах, зашедший к Судейкиным Сорин, выслушав эту историю, говорит: “Вы просто бы сказали ей: Вы скомпрометируете мою жену, если появитесь с ней в обществе”, а автор дневника комментирует: “Мне жаль ее было — но на самом деле нельзя же было бы показаться в концерте с Палладой!”

Вера Судейкина не слишком проявлена в дневнике как самостоятельная личность, ее суждения и образ мыслей кажутся простым отражением мнений и убеждений ее мужа (как, например, в случае нескрываемой юдофобии обоих супругов). При всем том дневник доказывает наличие у нее отчетливого литературного таланта — толстый том прочитывается легко, мизансцены выписаны ярко и художественно убедительно, а действующие лица, включая вполне эпизодических, получились индивидуализированными и запоминающимися.

Особо следует отметить уровень подготовки сложнейшего (в первую очередь из-за обилия малоизвестных персонажей) текста и фундаментальный, более чем двухсотстраничный, комментарий.

З. А. Шаховская. Таков мой век. Перевод с французского. М., “Русский путь”, 2006, 672 стр.

Это очень французская книга, замечательный образчик мемуаров постпрустовской эпохи — с повышенным вниманием к миру детской памяти, с ощущением самоценности вещных деталей, с любовно выписанными мелкими душевными движениями. Собственно, она и написана была по-французски, и издана впервые в Париже, в четырех томах, на языке оригинала, 40 лет назад, а теперь печатается на родине автора в переводе.

Но даже в переводе понятно, какая это хорошая проза. Вот разве что избыточно подробная. Мы привыкли, что мемуарист чертит пунктир, Шаховская же уверенно проводит прямую линию — на несколько сот страниц. К тому же знаменитые современники здесь если и появляются, то лишь гостями, на минутку, словно бы случайно — заглянут на огонек, поболтают с хозяевами и спешат откланяться, дабы не показаться невежами. Великим отведены другие уровни многоэтажной мемуарной постройки Шаховской — “Отражения” и “В поисках Набокова”, а здесь автор самим названием предупреждает, что будет рассказывать прежде всего о своей жизни.

Жизнь эта, впрочем, вместила в себя и беженский опыт, и два с половиной года, проведенные с мужем в бельгийском Конго, и оккупированный Париж, и растерянность послевоенной Европы, понимающей, что она никогда уже не вернет себе прежней безмятежности. Несмотря на “прустовскую” аранжировку, о которой шла речь выше, во взгляде Шаховской меньше всего самолюбования. Это пристальный взгляд свидетеля истории, русского европейца, оценивающего пережитое с точки зрения носителя гуманистического сознания — но без сентиментальности и наивности.

Жаль, что повествование доведено только до 1950 года, так что “за кадром” остался период редакторства Шаховской в легендарной “Русской мысли” (1968 — 1978). Можно представить, как интересны были бы ее воспоминания об этих годах.

±3

В. П. Крейд. Георгий Иванов. М., “Молодая гвардия”, 2007, 430 стр. (“Жизнь замечательных людей”).

Сам выход этой книги — явление безусловно отрадное. Один из крупнейших русских поэтов XX века, Георгий Иванов все еще до конца не вошел в “обойму”, так что появление его биографии в популярной серии вполне может рассматриваться как шаг на пути к закреплению его статуса в сознании широкого (пусть относительно широкого — тираж книги 5 тысяч, — но все же) читателя. Естественно и то, что биографом поэта выступил профессор Айовского университета Вадим Крейд — автор первой монографии о Г. Иванове, вышедшей в Нью-Йорке в 1989 году.

Общее впечатление от книги, однако, отрадным назвать трудно. То есть функцию свою она выполняет и представление о жизни и творчестве Г. Иванова дает. Более того, автор прописывает фон, намечает контекст, характеризует друзей и современников героя. Тот самый широкий читатель, которому книга, судя по всему, адресована, прочитает ее не без пользы и разочарованным не останется. Едва ли его смутят родовые пятна жезээловского биографизма, когда герой фамильярно именуется то Юрой, то Жоржем, а сестра Адамовича — Таней, или такое описание Г. Иванова, узнавшего о расстреле Гумилева: “Он весь похолодел и вдруг зашагал, не соображая, куда направляется и надо ли вообще куда-нибудь идти” (стр. 172). Даже обилие повторов, когда одни и те же фрагменты дублируются практически дословно, хотя и затруднит ему чтение, но общее впечатление вряд ли испортит.

А вот научной биографии поэта как не было, так и нет.

Хотя бы потому, что научная биография предполагает научного редактора, ликвидирующего мелкие и легко устранимые неточности; в данном же случае все погрешности авторского текста, как фактические, так и языковые, дошли до читателя беспрепятственно: “подростково-юношеское стихотворчество” называется не ювеналии, а ювенилия (стр. 16); “„Вереск” вышел в эстетической „Альционе”” (стр. 101) — очевидно, имеется в виду “эстетской”; Мандельштам стал студентом Петербургского университета не в 1912 году, а годом раньше, и т. д.

“Не пренебрегал он и современным арьергардом. В круг его чтения вошли Владимир Гофман, Дмитрий Цензор и даже Татьяна Щепкина-Куперник заодно с Галиной Галиной” (стр. 13), — описывает Крейд поэтические вкусы Георгия Иванова — юного кадета. Во-первых, Гофмана звали Виктором, а Гбалину — Глафирой (то есть ее звали Глафира Ринкс, а подписывалась она псевдонимом Г. Галина). Во-вторых, Гофман был не “арьергардом”, а, наоборот, “авангардом” — символист, ученик Бальмонта и Брюсова.

Книга Крейда пестрит не лучшего вкуса каламбурами, не согласующимися к тому же с историко-литературной реальностью (“критические стрелы в сторону Георгия Иванова направил никому не ведомый М. Неведомский из „Современника”” (стр. 89) — Неведомский в 10-е годы был куда известнее не только Г. Иванова, но и его поэтических учителей), и того же уровня журнализмами: марксисты “готовы были видеть Россию даже под немецким сапогом, лишь бы пала монархия” (стр. 89) — при этом называются имена Плеханова и Мартова, известных своей оборонческой позицией. Иногда встречается и нечто совсем уж невообразимое ни с историко-литературной, ни с этической точки зрения: “Поэтесса София Парнок, под псевдонимом Андрей Полянин, рецензировала „Сады”, охваченная рвением указать властям на противников режима” (стр. 165). И чуть ниже, дабы окончательно добить противника: “„Чтобы разлюбить, надо было изведать любовь”, — назидательно продолжает сторонница однополой любви Парнок-Полянин” (стр. 166). На этом фоне уже не так ярко смотрятся смелые вкусовые утверждения автора, уверяющего нас, что у Мандельштама нет любовных стихотворений, равных по силе любовной лирике Гумилева и Г. Иванова.