Новый Мир ( № 12 2007)

strike/

240-33-87 (спросить Марину)

Это ты, Марина? Входи. Пальто повесишь сама.

Понимаешь, высокая вешалка, эти боли в плече.

(Никто не входит.) Зябнешь? Ну что поделать, зима,

а батареи чуть теплые. Ты опять о враче,

но нечего тут лечить. Заходи, садись, оглядись.

(Стул отодвинут. Никто не садится.) Ну вот!

Опять на подушке разлегся! Брысь!

(Кот, прищурив глаза, раскрывает рот,

выгибает спину, выдвинув лапы вперед,

и убирается в угол.) Ты не спешишь? Тогда

я приготовлю кофе. (С медной турочкой, семеня,

он приближается к кухне. Из-под крана вода.

Две ложечки кофе. Сахар.) Я сейчас. Ты слышишь меня?

(Некому слушать. Снежный сахарный слой,

набрякая, темнеет. Сгусток идет на дно.

Сверху светлая пенка.) Ты часто бываешь злой.

Жаль, что твои подруги с тобой заодно.

(Их с тобой заодно нет давно на этой земле.)

Вчера заходил в галерею. Продал два старых холста.

(Чашка кофе рядом с пепельницей на столе.

Кромка чашки чиста, и пепельница пуста.)

В стихотворении звучат три голоса. Один — это голос героя, другой — отстраненный комментарий, данный курсивом голос автора. Но есть и третий — голос Марины. Когда при нас кто-то говорит по телефону и ответов не слышно, часто мы можем об их содержании легко догадаться. В стихотворении-диалоге небытие откликается, откликается полным содержания молчанием.

Человек продолжает жить. Хотя ее “нет давно на этой земле”. Человек продолжает жить, потому что продолжает ждать. Он путает действительность и небытие — они для него неразличимы. И это робкое последнее тепло живого существует рядом с холодным голосом диагноста, которым озвучены ремарки голой реальности. У человека уже нельзя отнять иллюзию, он без нее не выживет, и он обманывает себя, греется у несуществующего огня. И ему становится теплее. Чашка кофе остывает на столе. Он уронит голову на руки. Он бессильно задремлет, чтобы потом, очнувшись, выплеснуть нетронутый кофе в раковину и вымыть чашку. Но есть у него та нечеловеческая сила, которая не соглашается с тотальным наступлением пустоты, он борется с ней — до конца, может быть, недалекого.

И в пустоту начинает проникать свет.

Стихотворение “Воскресение Христово (мироносицы у гроба)” (цикл “Иконная лавка” из книги “Глаголы прошедшего времени”) начинается так:

К пустому колодцу люди за водой не идут,

согласно народной мудрости. Но я оказался тут,

у провала, где зачерпнуть можно только одно:

лязг пустого ведра, ударившегося о дно.

Это, кажется, тот самый колодец, куда девочки бросали камни на вершине горы Боны в Кременце и ждали отзвука — и не дождались. Отзвука дождался поэт и зачерпнул “звук глухого удара” или “лязг пустого ведра”. И, хватая всей своей пустотой — совестью, которая “подступает под горло, расширившись изнутри”, — ничто и небытие, поэт видит двух женщин, “которые скорбно несут / наполненный ароматами драгоценный сосуд”.

Я знаю, они повстречают двух крылатых мужей,

чьи перья грозно сверкают, как лезвия ножей,

и ослепляющий свет им просияет в ответ

на безмолвный вопрос: “Не ищите, Его здесь нет!

Видите плат на камне и гробныя пелены,

величьем Его отсутствия как елеем напоены?

Камень в полночь отвален, и пещера пуста.

Так почему ты печален, не нашедший Христа?”

И тогда в пустоту синего неба даосизма, в пустоту неисчислимых потерь, оставшуюся от погибших, сгинувших, умерших, проникает солнечный, золотой свет. Это — свет отсутствия, свет отсутствия Бога — Его нет, значит, Он бессмертен, значит, небытие не всесильно.

Так почему ты печален?

Владимир ГУБАЙЛОВСКИЙ.

*

1 Херсонский Борис. Интервью. — “Воздух”. Журнал поэзии. 2006, № 4, стр. 26.

2 Роднянская Ирина. “Никакое лекарство не отменяет болезни”. (Явление Бориса Херсонского). — “Арион”, 2007, № 4.

3 «Дао дэ цзин». — В кн.: «Древнекитайская философия». В 2-х томах. Перевод с древнекитайского Ян Хин-шун. Т. 1. М., «Мысль», 1972, стр. 114.

4 Фотокопия дневника размещена на сайте «Непридуманные рассказы о войне» http article_443.html="article_443.html" www.world-war.ru="www.world-war.ru" . /http

О Законе и Благодати

Б. П. Вышеславцев. Кризис индустриальной культуры. Избранные сочинения. М., “Астрель”, 2006, 1038 стр. (“Социальная мысль России”).

В начале 1989 года мы с женой побывали в гостях в мюнхенской квартире о. Кирилла Фотиева. В конце вечера хозяин сказал: “Выбирайте любую книгу на память”…

Господи, чего я, будь на то моя воля, не прихватил бы тогда с собой!.. Не говоря уж о художественной литературе, ведь, в сущности, ничего из того, что составляет теперь рабочую библиотеку знатока или любителя русской религиозной мысли ХХ века, у нас не было. Правда, некоторыми усилиями и с известной долей риска две-три полочки у меня уже были заполнены, все ж таки чего только не хотелось назвать, и, наверное, я бы отдал предпочтение большой трилогии о. Сергия Булгакова, но поди выбери, какой том нужнее (думал ли я тогда, что спустя полтора десятка лет предстоит писать послесловие к первому российскому изданию “Утешителя”…), а просить три книги — нахальство. Словом, как-то само собой сказалось: “Этика преображенного Эроса”. Так в моей библиотеке оказалось первое издание этой книги (Париж, 1931).

С тех пор приходилось не раз ее перечитывать, читать другие работы Вышеславцева и о нем, самому писать о Вышеславцеве, и все же загадок он после себя оставил немало, и новое, самое объемное издание ряд вопросов оставляет открытыми. И дело здесь отнюдь не только в пробелах знания его биографии. Самый значительный пробел — это период Второй мировой войны, “самый темный период жизни Б. П. Вышеславцева”, как пишет автор содержательного предисловия к рецензируемому изданию В. В. Сапов. Самый темный, в разных смыслах этого слова, — и потому, что, как пишет другой исследователь: “Ни один источник не позволяет узнать, чем именно занимался Вышеславцев во время войны”, и потому, что над ним висит обвинение в сотрудничестве с Рейхом. Впрочем, обвиняет его в этом автор “Полей Елисейских” В. Яновский, мемуарист, не утруждавший себя ни строгостью суждений, ни фактическими доказательствами. Трудно интерпретируются и другие свидетельства. По одним Вышеславцев уехал из Франции в Швейцарию в 1943 году, с другой стороны, известный философ и историк русской философии С. Левицкий, познакомившийся с ним в Праге в 1944 году и, кстати, высоко оценивавший Вышеславцева, называвший его “Рахманиновым русской философии”, утверждал, что он связал себя с немцами с 1944 года. Все может быть, но вряд ли в 1944-м кому-то пришло бы в голову связывать себя с немцами, кроме тех, кто в этом году уходил с ними из России, спасаясь от НКВД. У Вышеславцева такой необходимости не было, если он уже в 1943-м переехал в Швейцарию, где ему помогли былые связи с Карлом Юнгом. С другой стороны, вряд ли Левицкий стал бы клеветать на глубоко симпатичного ему Вышеславцева, о котором он написал немало теплых и возвышенных слов. Как бы то ни было, как сказано у Достоевского по другому поводу, “защитник сошел со сцены слегка подсаленный”. Впрочем, тот же Левицкий проводит параллель между “советофильством” Бердяева и “германофильством” Вышеславцева… И впрямь получилось как в давней песне — “кому от Сталина, кому от Гитлера”. Впрочем, мы так и не знаем, в чем “грех” Вышеславцева. Автор предисловия В. В. Сапов, в настоящем издании расширивший текст своего давнего предисловия к трудам Вышеславцева (Вышеславцев Б. П. Этика преображенного Эроса. М., “Республика”, 1994) главным образом за счет рассуждений на тему сотрудничества Вышеславцева с немцами, прав в своем предположении, что Вышеславцев просто вел себя, “как и многие русские (причем не только и даже не столько эмигранты, а в массе своей русские, живущие именно в советской России)”, те, кто “с нетерпением ждали конца большевизма, который у них всех отнял родину”. Прав он и замечая, что “подлинная правда о Великой Отечественной войне состоит <…> в том, что она отчасти была и продолжением войны Гражданской, которая, в сущности, никогда и не заканчивалась за все годы советской власти”.