Новый Мир ( № 12 2008)

Они остались стоять в сырой траве; Инна склонилась над распахнутым чемоданом, перебирая пальцами вещи, словно в них был залог того, что все кончится хорошо.

— Хотите мандарин? — спросила вдруг она.

— Что?

— Мандарин, — терпеливо пояснила Инна. — Вот.

Она протянула ему на шершавой ладони маленький приплюснутый мандарин, горевший как китайский фонарик.

— Спасибо, — сказал он, подумав, что вместе с мандарином она предлагает ему простые дружеские отношения, а он принимает их. Он взял мандарин, вновь отметив отсутствие фаланги на мизинце. — Вот, — сказал он неловко. — Видите? Вот все, что им от меня потребовалось.

Она нахмурилась:

— Что?

— Ну, кусок пальца. Жертва. Символическая.

— Что за глупости, — сказала она. — У вас с самого начала так было. Я еще до Болязубов заметила, когда мы сидели рядом с муравейником. Помните?

— Нет. — Он поправил себя: — То есть помню, как сидели…

Она тоже взяла мандарин и ловко поддела шкурку острым красным ноготком. Сразу пошел запах, резкий и новогодний, и у него заныло в животе от предчувствий радости и праздника, которые он всегда связывал с этим запахом. Долька просвечивала нежно-оранжевым и была похожа на мочку детского уха.

— Инна, — сказал он, раздавив языком нежную мякоть, — я вот все думаю. Это нам кажется? Или на самом деле? Песьеголовый сказал, что тут все одинаково настоящее. Или одинаково ненастоящее. Вы понимаете? А если мы никогда не выберемся отсюда? Так и будем в мороке. Нам будет казаться, что мы нашли своих близких, разговариваем с ними. Как вы думаете?

— Думаете, там, за рекой, настоящее? — спросила она, и ему не понравился вопрос.

— Да, — сказал он. — Там есть несомненные вещи. Неотменимые. Жизнь и смерть. А тут все… зыбко. Если нет смерти, где жизнь? Если все правда, где неправда? Как проверить, Инна? Как проверить?

— Жалеете, что пошли? — спросила она, искоса глянув на него черным глазом.

— Просто хочу понять, — сказал он. — Хотя нет. Не знаю. Может, и жалею. Здесь нет настоящего, Инна. А значит, моя боль тоже ненастоящая, выходит, так? Моя память? Моя женщина?

— Любовь, — сказала она тихо.

— Что?

— Любовь, если есть, всегда настоящая. Как иначе?

— Наверное, вы правы, — согласился он, устало покачав головой.— Наверное, вы правы.

— А как тигренок попал в чашку? — спросила она.

— Что?

— Ну, книжка. Сказка. Вы говорили.

— А… ну, пришла семья, собралась садиться за стол, чай пить, на столе стоит серебряный молочник, и чайник, и чайные чашки, и вдруг видят, что в одной из чашек сидит маленький-маленький тигренок.

Он вдруг почувствовал, как все вокруг делается мутным и расплывается и становится трудно дышать.

— Маленький-маленький тигренок, — повторил он и вытер глаза рукой.

Потом он опустился на землю и заплакал уже всерьез.

Иннина жесткая ладонь погладила его по плечу.

— Ну, все, все, — сказала она. — Хватит. Вы скоро ее увидите. Заберете домой. Честное слово. Все будет хорошо. Честное слово, вот увидите.

Ладонь ее пахла мандарином.

Он встал и вытер слезы.

— А что это была за книжка? — спросил он. — Ну, которую он забрал? Которая ему понравилась?

— Хаггард, — сказала она. — “Копи царя Соломона”. Про африканских колдунов и про подземелья. Юрка ее любил. Боялся и любил. Знаете, дети любят иногда бояться.

— Знаю, — сказал он.

Страшная Гагула и грозный король кукуанов. Вот что будет теперь читать псоглавец в своей землянке.

— Я тоже любил в детстве эту книгу, — сказал он. — Она казалась мне страшной, но на редкость увлекательной. Странно. Когда я уже взрослым попробовал ее перечитать, я так и не сумел понять — чего я так боялся? Почему замирало сердце? Помню, там был подземный похоронный склеп, в пещере, они сажали тела своих царей на камень, сверху капала известковая вода, покрывала тела каменной пленкой… А вы, наверное, больше любили про прекрасную Маргарет?

— Да. — Она кивнула.

— Понятное дело. Там все из-за любви. А в “Копях царя Соломона”— из-за денег.

Она, наклонившись, застегивала чемодан. Юбка обтянула аккуратную круглую попку, а сквозь разошедшийся шов светилось белое бедро. Он отвел глаза.

Почему она так и не вышла замуж? Из-за сына? Боялась, что это покажется ему предательством? Она работала в поликлинике, а там все-таки иногда попадаются мужчины. Наверняка за ней кто-то ухаживал — солидный пожилой терапевт или молодой веселый рентгенолог. Или просто пациент, одинокий и неустроенный, заглядевшийся на ее ловкие веселые руки за травленым стеклом больничного окошка, принес ей как-то цветы и коробку конфет и робко пригласил в кино?

— А как назад, вы не знаете? — спросил он неожиданно для себя.

Она покачала головой.

— Здесь все делается само, — сказала она. — Одно действие тянет за собой другое. Не так, как там.

Там — это за Рекой, понял он, где надо что-то предпринимать, выбирать, решать в пользу того или этого. Держаться на поверхности, вставать утром, готовить себе завтрак, просто потому что надо. Заваривать кофе. Бриться. Чистить зубы.

Когда я был маленький, я тоже думал, что хорошее поведение вознаграждается. Что тот, кто почистил зубы и съел манную кашу, имеет какие-то преимущества в жизни перед тем, кто отказался есть эту скользкую комковатую пакость. Она так думает до сих пор. А если не думает, то надеется.

— Смотрите, — сказала Инна. — Зяблик.

Серо-бурый комочек с красноватой грудкой покачивался в ветках ольховника.

— Настоящий зяблик. — Она чуть оживилась и сверкнула черным глазом. Она сама напомнила ему птицу, только он никак не мог сообразить какую.