Новый Мир ( № 12 2008)

А дальше, через секундную паузу, в характерно «домашнем» качестве записи зазвучала совсем другая, отнесенная еще в более ранние времена, чем это предуведомление, — обманчиво-задорная, наступательно-ритмическая интонация:

Расступись, земля чужая!

Растворяй свои ворота!

Это наша удалая

Едет русская пехота!..

Минувшей осенью из публикации дневника Л. К. Чуковской о Солженицыне читатель узнал о их неожиданной — посредством магнитофонной записи — первой живой встрече, где, вслед за четырьмя четкими определениями его голоса («Ясный, твердый, молодой, сильный»), — шла реплика о досадных, по мнению автора дневника, «модуляциях провинциального актера» [2] .

В комментариях к публикации было высказано предположение, что Л. К., возможно, слушала звукозаписи, сделанные физиком и книжником Иваном Дмитриевичем Рожанским, одним из «невидимок», о котором есть теплый абзац в «Теленке». Там — фраза: «Потом (после внезапной отмены его командировки за границу; ожидалось, что он увезет капсулу с пленками перефотографированных рукописей. — П. К. ) копировал он мне магнитные ленты, которые доверить слушать некому было больше».

Из мемуарных очерков Солженицына читатель знает, что магнитофонная запись с начала 1960-х была одним из инструментов в его работе, — наговаривал он и свое, и чужое, копил и сохранял, что называется, звуком.

В конце сентября 1965 года Корней Чуковский записывает у себя в дневнике: «Поразительную поэму о русском наступлении на Германию прочитал А. И. — и поразительно прочитал. Словно я сам был в этом потоке озверелых людей. Читал он 50 минут. Стихийная вещь — огромная мощь таланта.

Он написал поэму 15 лет назад. Буйный водопад слов — бешеный напор речи— вначале, — а кончается тихой идиллией: изнасилованием немецкой девушки».

…Этот-то водопад и обрушился на меня с большой черной пластинки — любительской записью, сделанной четырьмя годами позже этих дневниковых штрихов.

Вот они, победительные красные армейцы, раскаленные бессонницей и спиртом, катят по Европе, заворачивая в уединенные от основной трассы дома, хохочут над пожилой фрау (« матка, яйки! »), та несет им яблоки и тут же валится с пулей в голове, а следом — и пожилой муж, заодно «долеченный автоматом» в своей кровати…

…Лишь мальчонок, их внучонок,

Умелькнул, разбил окно, —

За забор, прыжок, прыжок! —

Как зверёнок,

Как зайчонок

Полем к лесу наутёк,

Уклоняясь и юля.

Вслед с дороги, чуть не взвод,

Беспорядочно паля:

— Ранен!

— На спор!

— Есть!

— Уйдёт!

— На-ка!

— На-ка!

— Ах, собака,

Убежал… Ну, подрастё-от!..

В доме автора «Мухи-Цокотухи», где стены пропитаны сказочными ритмами, скрепляющими собой типовые, но «выдуманные из головы» трагедии («А кузнечик, а кузнечик, / Ну, совсем как человечек, / Скок, скок, скок, скок! / За кусток, / Под мосток / И молчок!»), эти сцены «театра военных действий» звучали в тот вечер как полная катастрофа и отмена всех сказок. Ты слушал этот полифонический стихо-­­­

т­ворный роман , со всем богатством его драматургии, отрывистыми репликами героев, шумом времени, стрельбой, лязгами и смертями — и знал, что, помимо прочего, на тебя надвигается еще и прямое свидетельство, — причем не в пересказе или актерском чтении, но именно что из первых уст.

Десять лет тому назад Солженицын впервые выпустил в свет свои произведения тюремно-лагерно-ссыльных лет [3] : поэму «Дороженька», лагерные стихи, неоконченную повесть «Люби революцию» и очерк о Грибоедове «Протеревши глаза».

«…Они были моим дыханием и жизнью тогда, — писал А. И. в кратком факсимильном пояснении. — Помогли мне выстоять. Они тихо, неназойливо пролежали 45 лет. Теперь, когда мне за 80, я счёл, что время их и напечатать».

И оказались «Прусские ночи» здесь только девятой главой огромного стихо­творно-биографического эпоса, поразительной «Дороженьки», за строками которой просвечивают и главы будущего «Архипелага», и новая, небывалая до того проза, и — прожитая к концу 1940-х — началу 1950-х — жизнь-судьба автора.

И фамилия героя — Нержин — еще придет в круг первый. Тут все его ослепления и просветления, встречи и расставания, война, каторга — его Россия:

Детишки промёрзлою репою

Питаются к февралю, —

Безжалостную, нелепую,

За что я тебя люблю?

Всю, всю сквозь мельканье частое,

Снежинок звёздчатых кишь,

Я вижу тебя, несчастную,

Какая ты вдаль лежишь:

Гнилую соломку избную,

Растрепанную в стрехе,

И баб, запряжённых отчизною

Замест лошадей в сохе.

Когда Солженицына не стало, радио «России» (программа «Новая библиотека») выпустило в эфир несколько поминальных интервью-монологов тех, кому было что сказать о нем не дежурного . Первый поэт-лауреат премии его имени, Инна Львовна Лиснянская, заговорила в тот печальный август именно о «Дороженьке», об этом романе в стихах, вместившем в себя столько и стольких. И прямо произнесла: «Он был поэтом».

Мы говорили в те дни с Инной Львовной о стихах Солженицына, она замечательно отметила, что в ритмах и лексике его словно бы угадался — местами —будущий Слуцкий, приводила параллели с «военными» стихами К. Р. (великого князя Константина Романова), с популярным героем Твардовского — впрочем, скорее, не в пользу последнего. Вспомнила она и о том, как они с Семеном Липкиным написали по прочтении томика «Протеревши глаза» по отзывчивому письму Александру Исаевичу.