Новый Мир ( № 12 2010)

В середине восьмидесятых годов прошлого века мы с моим приятелем и однокурсником вечернего отделения журфака МГУ познакомились с неким типом, который приторговывал там- и самиздатом. Деньги у нас водились, поскольку днем мы оба работали: приятель — в типографии, а я — на заводе.

И вот, обзаведясь однажды по случаю кое-какой антикоммунистической литературой и как следует начитавшись ее, мы захотели продолжения банкета. Тут продавец и отыскался. Впоследствии процесс покупки обычно бывал двухступенчатым: сначала мы встречались где-то на улице, угощали нашего визави вином или пивом и здесь же, во дворе дома или в подъезде, выкладывали ему свои заказы и пожелания. И на пару недель расставались. В следующий раз человек приезжал с рюкзаком за плечами.

Однажды мне захотелось иметь в личном пользовании пару-тройку номеров максимовского «Континента», которого я до той поры ни разу не держал в руках. Очень скоро два нездешних томика в картонных обложках уже жгли мне сумку, и я с трудом дотерпел до дома, досадуя на медлительность московской подземки.

Дома на обложке 28-го выпуска (1981) обнаружился фотопортрет Андрея Сахарова, к шестидесятилетию со дня его рождения, а на обороте — редакционное поздравление Виктору Некрасову с его семидесятилетием… Но открывался номер композицией под названием «В гостях у „Континента”: Московское время. Альманах поэтов». Редакция объясняла в предисловии, что четырех из восьми авторов самиздатского альманаха она уже неоднократно печатала [2] , посему предоставляет место лишь тем, кого в «Континенте» еще ни разу не было, — Татьяне Полетаевой, Сергею Гандлевскому, Виталию Дмитриеву и Александру Сопровскому. Кстати, именно в том номере были напечатаны ныне хрестоматийные гандлевские стихи с посвящениями друзьям-поэтам и матери. «Все, что с нами случилось — случится опять. Среди ночи глаза наудачу зажмурю…»

Подборка неизвестного мне тогда Александра Сопровского оканчивалась таким стихотворением:

Согреет лето звезды над землей.

Тяжелый пар вдохнут кусты сирени.

Пора уйти в халтуру с головой

Наперекор брезгливости и лени.

Над всей землей сияют небеса.

В товарняках — коленца перебранки.

Уже по темным насыпям роса

Поит траву и моет полустанки.

И будет плохо, что ни говори,

Бездомным, заключенным и солдатам,

Когда повеет холодом зари

На мир ночной, обласканный закатом.

В неволе у бессовестных бумаг,

Истраченных раденьем человечьим,

Я захочу молиться — просто так —

За тех, кому сейчас укрыться нечем...

Мне и сейчас странно думать, что написаны эти благородные, возвышенные, такие вроде бы традиционно-живописные, а местами как будто даже и «старомодные» строки — двадцатидвухлетним молодым человеком. Не они ли тогда и развернули меня и к посегодня не дающей покоя мысли об угрожающем, катастрофическом дефиците любви и сочувствия к «обычному» человеку,— сочувствия, о котором, кажется, еще вчера так проникновенно твердил с телеэкрана наш последний нобелевский лауреат в документальном сериалес не вполне точным названием «Возвращение»? Впрочем, настоящая встреча со стихами Сопровского была еще впереди, я тогда и помыслить не мог, что стану читателем и выучу наизусть поразительную «Отару в тумане…», открою «Опять на пробу воздух горек…» и «Я знал назубок моё время».

А еще — «На Крещенье выдан нам был февраль…» и «В Европе дождливо (смотрите футбольный обзор)…»

И — вот это самое, первая строчка которого однажды станет эпиграфом к будущим стихам его памяти —

Когда пришлют за мной небесных выводных

И скажут: вам пора, все ваши песни спеты, —

Возьмут мои стихи и перечтут — а в них

Одни рассветы да рассветы.

Ни в каком сне представить было нельзя, что на первом ретроспективном вечере участников «Московского времени» уже в новую, неизвестную для

А. С. эпоху (2008) мне выпадет незаслуженная честь воспроизводить с компьютера его оцифрованный голос и сбивчиво комментировать не мной сделанную запись.

Но мне опять хочется повспоминать.

…Как, например, на одном из самых первых вечеров памяти поэта в музее Маяковского (памятно описанном, как мы помним, в «Трепанации черепа»), в середине марта 1992 года, горбоносый и белозубый Виктор Санчук принялся, невозмутимо ломая традиционные рамки действа, читать свое замечательное эссе о Сопровском и его духовно-философском исследовании «О книге Иова». В зале слегка зароптали — чай, не конференция. Но ведущий вечера Сергей Гандлевский деликатно и твердо отвел ропот зала, и Санчук свое дочитал. На следующий день мама отдала мне свежий номер «Нового мира» с публикацией работы Сопровского о праведном Иове Многострадальном. Теперь я знаю, что этой публикации не так-то просто было добраться до страниц «центрового журнала», где «духовно-философская парадигма» формировалась, понятно, только испытанно-заслуженными именами.

«Иов не осуждает, но вопрошает. Он тут не задается вопросами „почему” и „для чего” — требует только правдивой картины мира. Поэзия беспощадной судьбы разбивается о поэзию благородного недоумения. Иов отказывается исходить из того, что „должно быть” — и ссылается с завораживающей простотой на рассказы очевидцев».

Кажется, в то время Григорий Соломонович Померанц еще не знало том, что его работа «Наследие моего наследника» станет послесловием

к первой, на тот момент наиболее полной, книге сочинений Сопровского, — выпущенной в «Библиотеке Мандельштамовского общества» (1997): «Когда я впервые прочел „О книге Иова”, я был поражен. Поразила духовная зрелость. Она никак не вязалась с живым Сашей Сопровским. И даже в стихах его не дышал этот могучий дух. Я стал чаще прикасаться к подобным

глубинам уже на склоне жизни. И вдруг — в такие ранние годы! Какой-то внезапный прорыв, впадение в глубину, почти как во сне; в глубину, которую освоить — на которой жить — удается не скоро и не всем; до конца— одному на целый век». Сюда, как я вижу, прорвался очень важный для понимания сопровских стихов образ, ключевое понятие и слово. Я говорю о сне. Этот сон скрепляет собою смысл и музыку одного из последних (и самых загадочных) стихотворений Александра Александровича — «Ноябрьский ветер запахом сосны…»

...........................

Когда б я был тем зудом обуян,

Когда б во мне бесилась кровь дурная,

Я принялся бы сочинять роман,

По мелочам судьбу воссоздавая.

Тогда бы я и жил не наугад,

Расчислив точно города и годы,

И был бы тайным знанием богат,

Как будто шулер — знанием колоды.

Я знал бы меру поступи времен,

Любви, и смерти, и дурному глазу.

Я рассказал бы все… Но это сон,

А сон не поддается пересказу.

А сон — лишь образ, и значенье сна —

Всего только прикосновенье к тайне,

Чтоб жизнь осталась незамутнена,