Новый Мир ( № 12 2010)

Только ощущение невозможности дотянуться...

Про рыб…

— Фу, обглоданные рыбы...

Не раз на выставках услышишь. Голоса любителей прекрасного.

Другие, с постной миной — евангельскую рыбу вспомнили...

А художник... ничего такого не хотел.

Съел рыбешек, скелетики нарисовал.

Графичный у них, говорит, скелетик.

Рем и Паоло…

Учитель спросил как-то: “Любите этих сикейросов?”

Мне не нравились.

Он кивнул: “Живопись не должна кричать”.

Тонкий художник с идеальной чувствительностью к цвету.

Я грубей, но крика тоже не люблю.

Люблю “Снятие с креста” Рембрандта, там буднично, тихо, грязновато — и страшно.

И не люблю, как это же у Паоло Рубения — роскошно, громко, почти весело…

Круговая порука…

Восприятие глазом изображения как целого — глубже времени, стиля, культуры, это физиология. Ни на какой козе не объедешь.

Нашему глазу и голове присуще понимание свойства света, аналогичное которому в оптике называют интерференцией. Если картина устроена правильно, то все как по маслу происходит, изображение падает на дно глаза и свободно проникает в голову. А если неправильно устроено, то глаз дерет,

в голове сумятица…

Дело не в том, хорошая картина или плоха, — цельное ли изображение, вот в чем вопрос. Если цельное, тогда начнется разговор, хорошая — плохая... Может, отвратительная она, а может, гениальная.

Источник света, это первое. Он может быть невидим, но предполагается за пределами картины, например за открытым окном. Из источника вырывается, исходит или сочится свет, падает на все, что мы видим в пределах картинной рамы. Если падает монотонно, ровно, скучно, постепенно ослабевая к границам изображения, то ничто не привлекает в картине сильней самого источника, или его отражения, или дырки, из которой исходит. Помимо нашей воли происходит — глаз сам знает, куда ему стремиться. Миллионы лет эволюции потрудились, нас бессознательно привлекают самое светлое и самое темное пятна, мы ведь в пещерах родились…

Значит, если монотонно распространяется, то, считай, картины нет, а есть щель, дыра или выход из пещеры, в которой вся наша культура и живопись возникли.

Принцип интерференции в том, чтобы свет на картине, распространяясь от источника, падал бы на разные предметы, не равномерно ослабляясь, а местами вспыхивая, усиливаясь... Это хорошо ложится в нашу голову, потому что подобное мы видели сотни тысяч лет, еще будучи кроманьонцами: на закате, когда солнце опускается под землю, последние лучи мчатся к нему, чтобы успеть домой.

Спешат, напоминают, чтобы их не забыли…

И если такое “вспыхивание” движется по картине, сначала удаляется от источника света, а потом по большому кругу возвращается к нему, то этот принцип построения картины по-простому назовем круговой порукой света.

А дальше начинаются тонкости… Но это долгий разговор.

Шелохнется наверняка!..

Речь о вере, что есть идеальное сочетание слов, звуков или пятен, когда каждый чувствующий и понимающий воскликнет: “Вот!..” Трезвым умом понимаешь, что такой точки нет, в лучшем случае — область соответствия, поскольку люди различаются по восприятию. Так что вера в точку абсолюта — она как сон, который постоянно додумываешь, дополняешь...

Тем более, трезвому уму ясно, ничто в мире не шелохнется от звуков, слов и пятен даже в идеальных сочетаниях.

И все-таки вера остается. Наверное, что-то подобное двигало Сезанном писать одну и ту же гору много лет.

Да кабы…

Если что-то привлечет внимание художника, особенно наивного, то тут же предмет внимания увеличивается в размерах — яблоко величиной с избу, женщины как деревья…

Некоторые совсем не наивные художники поняли, что небольшие предметы, если их многократно увеличить на холсте, выглядят необычно, странно. В них проявляются свойства, которые не замечаем в мелких вещах. Наверное, такую странность хорошо бы понял человек, которого уменьшили в размерах… или все кругом увеличили бы. Если бы Свифта с его Гулливером перенести в наше время… Он бы сто очков вперед дал Кафке!

А может, ничего бы не написал, прочитал бы Кафку и умер от возмущения.

На Юго-Западе было…

Обычно начинаешь картинку от сильного впечатления, которое перед глазами, то ли из памяти всплыло, то ли на улице увидел... Шел как-то, задумался, вечер, осень, и вдруг вижу — из-под земли желтый свет! А это, оказывается, вход в метро. Приехал домой, и только одно перед глазами — синий вечер, желтое пятно и отражения желтого в черных лужах... Получилось вовсе не метро, но это уже не важно — картинка получилась.

Поделом — страх!..

Природа — не цветочки-лепесточки, она огромное пространство, которое нас знать не хочет. Вроде все об этом знают, но, как всегда, знать мало, надо на своей шкуре испытать.

Выйти из города, прислушаться…

Пройдет миллион лет, нас не станет, следы сотрутся... Очень на то похоже, с каждым годом становится понятней. А ее, природы, пространство, темное, молчаливое, — останется. Выходишь вечером к берегу реки и видишь... Нет, не видишь — чувствуешь. Жутко становится. Наглядно, убедительно земля демонстрирует нам, что лишние... Оттого и живем, кучкуясь, чтобы об этом забывать.

Нет, не демонстрирует она, просто молчит. Говорят, мы ее портим. Наверняка. Но у нее после нас времени хватит, все заживет, забудется…

Скрипим помаленьку…

Один художник, давно умерший, говорил мне, что жизнь из него вытекает, когда он “взвешивает соотношения пятен”.

— Рисовать легко, — он говорил, — а вот довести картинку… чувствую, как нервы скрипят…

О драме…

Все отношение к жизни, переданное поколениями, воспитанное с детства, весь жизненный опыт, наконец, требует — драму! Где драма?..

Разве нет в жизни драмы укорененной, неистребимой, в самом корне бытия?

Смотрю на дерево, траву, кота на траве, на реку, которой нелегко тащить свою воду неведомо куда... Вижу сплошную пронизывающую боль и беспокойство во всем, существующем на земле.

Не надо деклараций, крика, ругани, яркости, шелухи концептов и хеппенингов... красот эффектных не надо...

Нужно, чтобы во всех простых вещах, деревьях, лицах был бы драматический отголосок нашей жизни, человеческой, звериной, растительной — любой, везде, всегда.