Новый Мир (№ 2 2009)

Вернемся, однако, к проблеме “культура и власть”. Обозначив ее как главную, Волков вынужден сводить историю русской культуры к запоминающейся схеме. Меж тем материал такой схеме сопротивляется, в особенности до тех пор, пока на арене не появляется Сталин.

Повествование начинается с Толстого: тот факт, что писатель прожил до 1910 года, дает Волкову основание числить его по ведомству культуры ХХ века (тем более что начало века отмечено определением Святейшего синода о графе Льве Толстом, вызвавшим целую общественную бурю).

В советскую эпоху множество работ было посвящено конфликту Толстого с царизмом и гонениям на Толстого, потом эта тема вышла из моды. Волков не боится вернуться к навязшей в зубах теме, не боится процитировать статью Ленина “Лев Толстой как зеркало русской революции” и протянуть ниточку от Толстого к Солженицыну: обоих порицали власти, у обоих была неслыханная прижизненная слава, раздуваемая прессой, оба были склонны к учительству и хотели говорить с властью на равных. Несомненно, типологическое сход­ство здесь имеется, но все же сказать, что могущественный обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев “поносил Толстого приблизительно в том же духе, как спустя три четверти века с лишним будут поносить другого писателя, Александра Солженицына, члены советского Политбюро”, можно лишь с большой натяжкой.

Победоносцев порицал Толстого в частном письме (о чем, кстати, не упоминает Волков), не решившись публично высказать свои обвинения; никто не организовывал против Толстого газетной травли (напротив, пресса была на его стороне), его жизни ничто не угрожало, его произведения издавались и переиздавались. Таково ли было положение Солженицына?

К Серебряному веку приложить сюжет “культура и власть” еще более сложно: это был период, когда культура совершенно ушла из-под контроля власти. Зато в советскую эпоху контроль этот принял гипертрофированный характер.

В последние годы появилось множество исследований и документов, рисующих губительную роль партии и ее вождей для судеб русской культуры. Позиция Волкова здесь стоит особняком и проявилась уже в предыдущих работах, в частности в книге “Шостакович и Сталин”. Вопреки довольно распространенному мнению о Сталине как необразованном тиране Волков показывает, что именно у Сталина было, как у культурного неофита, определенное уважение к культуре, у Ленина, кстати, отсутствовавшее. Сталину удалось отбить атаки Ленина на Большой и Мариинский театры: Ленин хотел закрыть их как кусок помещичьей культуры, меж тем как Сталин был большим поклонником оперы и балета. Сталин любил классическую музыку, в особенности русскую оперу. Расцвет исполнительского искусства в совет­скую пору связан с этой стороной культурной политики Сталина. Он любил и ценил театр. Он был усердным читателем и прекрасно понимал художественную ценность произведения, даже того, которое не вписывалось в идеологические рамки сталинизма.

“Роль Сталина в создании современной российской культуры очень велика. Мы недооцениваем этой роли, даже имея в виду прошлые века. То есть я осмелюсь утверждать, что сегодня в России не было бы такого культа Пушкина, если бы Сталин не стал бы насаждать его, как картошку, в 30-е годы”, — говорит Волков в беседе с Александром Генисом на радио “Свобода” (2 июня 2008г.). При этом никакой политической реабилитации Сталина Волков не допускает и в целом оценивает его деятельность резко отрицательно.

Самые интересные сюжеты в книге Волкова, на мой взгляд, посвящены русскому авангарду в его первый послереволюционный период, а также отношениям вождя с Горьким и Шолоховым.

“Два русских культурных феномена на Западе на сегодняшний день признаются уникальным вкладом в общемировую культурную сокровищницу. Это русский реалистический роман XIX века от Тургенева до Толстого и русский авангард. Только вот эти два явления. Остальное (за исключением одинокой фигуры Чехова) рассматривается в рамках изучения национальных культур”,— говорит Волков, более тридцати лет проживший на Западе, в интервью по поводу своей новой книги (“Чайка”, 2008, 1 августа).

Большинство из нас привыкло видеть русских авангардистов в роли маргиналов, гонимых властью, и забыло о кратковременном романе авангардистских группировок и молодого советского государства. Волков напоминает об этом периоде, когда государство выступило “доминантным спонсором культуры” и дало возможность недавним маргиналам “заправлять в комиссиях, покупавших у художников картины для вновь создаваемых (первых в мире!) музеев современного искусства”, занимать руководящие должности в наркоматах, осуществ­лять пропагандистские акции, руководить образованием.

При всей своей симпатии к авангарду Волков не скрывает тоталитарных наклонностей вчерашних маргиналов: Маяковский потребовал привлечения к суду за оскорбление революционного чувства критика Левинсона, обругавшего знаменитую мейерхольдовскую постановку “Мистерии-буфф” с декорациями Малевича, а реорганизация художественного образования по проекту авангардистов с их требованиями “сожжем Рафаэля” хотя к сожжению Рафаэля и не привела, но вот уничтожению огромного полотна Николая Рериха “Взятие Казани” способствовала: полотно разрезали на части и раздали студентам для работы.

Разрушительные наклонности авангарда Волков даже преувеличивает, когда пишет, например, в связи со знаменитой дизайнерской работой Натана Альтмана, украсившего к юбилею октября Зимний дворец и другие здания ансамбля гигантскими агитационными панно, что “неутомимый заика Пунин подначивал революционных дизайнеров не украшать, а уничтожать исторические здания и памятники: „Взорвать, разрушить, стереть с лица земли старые художественные формы — как не мечтать об этом новому художнику, пролетарскому художнику, новому человеку””. Источники цитат Волков не указывает: это понятно, в такой работе не до библиографии. Меж тем кредо левого искусства, взятое из манифеста, опубликованного в газете “Искусство коммуны”, все же не является призывом к прямому “уничтожению историче­ских зданий и памятников”. Нелишне напомнить здесь, что Николай Пунин хотя и был теоретиком авангарда, но варваром не был и занимался не только авангардом, но и художниками ХIХ века, и древнерусским искусством, и западноевропейским, и эпохой Возрождения, и именно на эти его лекции в ЛГУ позже сбегались студенты со всех факультетов (кстати, “заика” никак не мог быть столь блестящим оратором).

Горьковский сюжет интересен тем, что уникален в истории взаимоотношений писателя и вождя: никто не был так близок к Сталину из деятелей культуры. Горьким нас перекормили в советские годы. Зато потом ему по­­ставили в вину изобретение социалистического реализма, равнодушие к массовому голоду, вызванному коллективизацией, готовность оправдать рабский труд политзаключенных и в особенности — близость к Сталину. Горький у Волкова— крупная фигура, писатель мировой величины, захваченный сталинской идеей модернизации общества и окультуривания народных масс, и, по мнению автора, не только Сталин воздействовал на Горького, но и Горький на Сталина.

Другой жертвой общественного мнения является Шолохов. Несомненная деградация писателя в послесталинское время бросает обратный отсвет на все его творчество: сомнения в авторстве “Тихого Дона” часто соседствуют с обвинениями в приспособленчестве. Обнаружение рукописей “Тихого Дона”, обнародование писем писателя к Сталину, в которых он смело обращается к диктатору, рассказывая об ужасающих случаях насилия над крестьянами при коллективизации, мало поколебали мнение либеральной общественности. Волков же рисует Шолохова как крупную фигуру, противоречивого, но яркого и незаурядного человека, в своих отношениях с вождем ходившего по острию ножа.