Новый Мир (№ 2 2010)

Он сказал администраторше, что ему нужен самый дешевый номер, что, когда он бронировал, просил самый дешевый.

— Специально для вас, — сказала администраторша и выложила на стойку ключ.

Он захватил ключ иссохшейся маленькой рукой. И потащился к лифту. При себе у него был чемоданчик, тоже вполне музейного происхождения. Фанерный, коричневый, с железными ржавыми углами. У некоторых еще лежат такие на антресолях. Бумаги и фотографии в них хранятся и старые, истоптанные башмаки; умерли те, кто их носил, и люди на фотографиях умерли, и те, кто их помнил хоть немного. Чемодан снесут на помойку, когда придется переезжать, а пока он забыт. Забвение — лучший способ хранения.

Администраторша подумала, что какая-то болезнь пожирает нового постояльца, и отправилась мыть руки с мылом, пухлые, белые, с красиво закругленными ногтями. В служебном туалете мыло пахло земляникой.

Гостиничный номер был узкий, как шкаф. Или так казалось из-за того, что потолок был несоразмерно высок. Дождями он протекал. Иван Фомич включил свет, и разводы на потолке осветились. Лампочка и освещала в основном потолок. Иван Фомич разулся и прилег отдохнуть. Разводы были чудовищные. Они могли сложиться в любую картину, навеять любой сон.

Иван Фомич отвернулся от потолка и различил на тумбочке настольную лампу, годов шестидесятых. Лампочки в ней не было. Иван Фомич включил телевизор. К счастью, работал.

Он подошел к буфетной витрине. Заказывать не спешил. Проворчал громко:

— Совсем обалдели. Сто рублей пирожное.

Буфетчица разглядела его бедность. Ждала терпеливо, что он выберет.

Чай и бутерброд с сыром. Самое все дешевое. Сдачу два раза пересчитал на крохотной птичьей ладони. Устроился в углу, оттуда удобно было наблюдать. И сидел в своем углу долго, бутерброд жевал медленно, мелкими глотками отпивал чай. И ясно было, что уходить ему не хочется, что приятно сидеть среди людей, видеть людей, слушать их разговоры, это для него бесплатный театр, который окупал дорогой чай, — он мог из экономии и в номере чай выпить, вскипятить воду в кружке, бросить пакетик, раз в двадцать дешевле бы обошлось. Но ему хотелось поглядеть на людей. Чай когда кончился, он вернулся к витрине и попросил буфетчицу налить в кружку простого кипятка. Это не разрешалось, но она налила. И даже сахару еще дала, один кусочек. И сказала ему кстати, что может направить к бабушке, которая угол сдает, гораздо выйдет дешевле, чем в гостинице.

— Нет, спасибо. Я в частных домах не люблю. Кто знает, что у частных людей на уме? А здесь все заведено, все в порядке, все под присмотром. Мне тут спокойнее. — И вздохнул: — За все надо платить. И за покой.

Говорил он ясно и живо, и буфетчица догадалась, что он не старик. Цвет глаз у него был холодный, серо-голубой.

Молодые люди устроились у окна. Они принесли тарелки. Иван Фомич вытянул шею. Мясо и картошка. Запах приятный, сытный. Поставили на стол кружки со светлым пивом. Отпили пива, поели, закурили. Приотворили окошко.

Тюль колыхался на высоком окне. Дым выветривался.

— Квартира на первом этаже, — сказал один из парней.

Лицо у него было невыразительное, неопределенное, как будто недопроявленный фотоснимок.

— Квартира большая, три комнаты. Сначала я думал сдать. Потом продуктовый магазин устроить. Сейчас решил, будет спортклуб.

— Места мало.

Собеседник недопроявленного сидел к Ивану Фомичу спиной, он видел только худую шею и стриженый, светлый затылок.

— Не так уж и мало. Перегородки снесу. Я опрос провел. С пацанами во дворе. Они точно будут ходить.

— Хлопот много.

Они замолчали. Доели еду, допили пиво.

— Или просто сдам.

— И это правильно.

За столиком возле лимонного деревца говорила по телефону девушка. Иван Фомич напрягал слух, но не мог расслышать, так тихо она шептала в трубку. Иван Фомич улавливал запах ее духов, он ему нравился. Девушка улыбалась. Иван Фомич ждал, когда улыбка исчезнет. Но, возможно, девушка улыбалась всегда, даже во сне. Ее улыбка не исчезала и не менялась, и сделалось жутковато смотреть на нее.

Настал вечер, сгустились тени на улице, в буфете включили музыкальный центр, народу прибавилось, небольшая очередь выстроилась. Вошел мальчик с утомленным бледным лицом, на плече у него висел неуклюжий рюкзак.

— Что так поздно? — спросила буфетчица, нарезая хлеб. — Садись, я тебе сосиску сварю.

— Нет, — сказал мальчик.

Он обошел очередь и встал в ее голове. Военный, первый в очереди, сердито хмыкнул.

— Мне некогда, — сказал мальчик буфетчице. — Дай бутерброд.

— Чего тебе вдруг некогда?

— Там. Нужно. Ты мне маслом намажь еще.

— Масло вредно, — сказал военный. — Тем более с колбасой. Плюс белый хлеб. Кровоснабжение мозга нарушается. — И сглотнул голодную слюну.

Буфетчица положила бутерброды в пакет. Но передавать его мальчику не спешила.

— Во сколько придешь?

— В десять.

— Смотри.

— Позвоню в десять.

— В дверь позвонишь!

Он промолчал. Буфетчица вздохнула и передала сверток. Мальчик

затолкал его в рюкзак при всеобщем молчании — буфетчицы, очереди,

посетителей за столиками. Только музыка гудела.

Закинул рюкзак за плечо и ушел. Буфетчица смотрела ему вслед.

Колыхался на высоком окне серый тюль.

— И мать ему не указ, — сказал военный. — Во сколько хочу, во столько приду. Уроки учить необязательно, работать не надо, мать всегда прокормит. И чего не прокормить на таком хлебном месте.

— Не наговаривайте, — остановила его буфетчица. Но без напора, мирно. — Не говорите, чего не знаете. Учится он хорошо. По математике вообще первый.

— Учится он, может, и хорошо, но уважения к матери не имеет.

— Вас это не касается. Это я буду волноваться. А вам волноваться нечего.

— Я и не волнуюсь.

— Да я и так знала, что вы не волнуетесь. Давайте есть. Что будете? Картошка вкусная, жареная, можно с луком.

— Нет. У меня язва.

— Каша есть молочная, рисовая, очень вкусная.

Военный молчал, думал.

— Слушай, — сказали в очереди. — Давай, что ли.