Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Новый Мир (№ 3 2005)
Шрифт:

Не украден ли посеянный лук?

Самоирония — это сильное поэтическое оружие. Если человек относится к себе иронически, то читатель ему очень многое прощает. Человек, способный увидеть свои не самые сильные стороны, достоин большего доверия, чем безгрешный дидактик.

Рот мой — Аральское море. Неужели все это я?

Две морщины глубокие — Сырдарья и Амударья,

Ноздри что двигатели “конкорда”,

Шестиструнный лоб, не знающий ни аккорда.

Зато подлинность моя сомнений не вызывает.

Тонконогов добивается именно подлинности —

через ироническое самоотрицание и отграничение от предмета. А это очень дорого стоит: в мире игры и подмены, симуляции и маски подлинность — это точка опоры.

Владимир ГУБАЙЛОВСКИЙ.

 

Гротескный шаг обезьян

ГРОТЕСКНЫЙ ШАГ ОБЕЗЬЯН

Лев Лунц. “Обезьяны идут!” Проза. Драматургия. Публицистика. Переписка.

Составление, подготовка текста, комментарии Е. Лемминга. СПб., “Инапресс”, 2003, 752 стр.

И большим форматом, и цветом, и тиснением (золото по зеленому полю) книга эта приводит на память серию “Литературные памятники”. Это и вправду памятник — литератору, прожившему до нелепого короткую жизнь и до странности — особенно после смерти — влиявшему на советскую литературу. А памятники, как известно, возводятся долго.

Какой-нибудь дотошный читатель, надумавший заглянуть в выходные данные, с удивлением обнаружит, что книга, которая сдана в набор летом 2002 года, была подписана в печать только весной 2003-го. И это во времена компьютерных технологий и книжного рынка-Молоха, ежедневно требующего новые жертвоприношения. Но куда удивительней то, чего выходные данные не отразили: в свет, вопреки указанию на титуле, книга вышла только летом 2004-го (уточнение, важное для библиофилов и библиографов).

Однако чтбо каких-то два года, если вспомнить о судьбе самого сочинителя. Бойкий мальчик из интеллигентной еврейской семьи (отец — провизор, а позднее — аптекарь, торговавший, кроме прочего, и оптикой, мать — музыкантша), одаренный, легко усваивающий науку, — и в каком-то смысле приподнятый эпохой, в каком-то смысле сбитый эпохой с толку.

Аттестат, дающий право на получение золотой медали (фактически позволяющий купить эту медаль за собственные деньги и потом запереть ее в шкатулку с семейными реликвиями), — чего стоил такой аттестат в 1918 году, когда Лунц окончил гимназию, и откуда взять деньги не на медаль — на прожитье, если аптека, которой владел почтенный Натан Яковлевич Лунц, реквизирована, а бывшему владельцу пришлось вновь сделаться рядовым провизором.

Впрочем, чтбо юному Левушке — а был он, родившийся в 1901 году, по нашим понятиям беспредельно юн — до каких бы то ни было знаков отличия. Ведь и в университет на историко-филологический факультет поступил он не ради академических степеней (позднее его оставляли при кафедре), а ради знаний и по глубокой любви к романской культуре. Из-за той же неисчерпаемой жажды знаний посещает он и Вольфилу, и литературную студию при издательстве “Всемирная литература”, где знакомится с будущими “серапионами”.

Два важнейших события в его короткой жизни почти совпали. 1 февраля 1921 года считается днем образования группы “Серапионовы братья”, одним из основателей которой стал Лунц, в самом начале того же года он уходит из семьи и селится в ДИСКе, где обитают и старые, и новые литераторы, где голод пытаются заглушить

бурными спорами, где пишут страницу за страницей, забывая про холод и неуют.

Что же касается Лунца, неистовость пророков и познания книжников жили в теле слабом, болезненном, быт оказался ему явно не по плечу. В. Ф. Ходасевич в очерке, посвященном Дому искусств, рассказывает:

“Пройдя через кухню и спустившись этажа на два по чугунной винтовой лестнице, можно было очутиться еще в одном коридоре, где день и ночь горела почерневшая электрическая лампочка. Правая стена коридора была глухая, а в левой имелось четыре двери. За каждой дверью — узкая комната в одно окно, находящееся на уровне тесного, мрачного колодцеобразного двора. В комнатах стоял вечный мрак. Раскаленные буржуйки не в силах были бороться с полуподвальной сыростью, и в теплом, но спертом воздухе висел пар. Все это напоминало те зимние помещения, которые в зоологических садах устраиваются для обезьян. Коридор так и звался „обезьянником”. Первую комнату занимал Лев Лунц — вероятно, она-то отчасти и сгубила его здоровье. Его соседом был Грин, автор авантюрных повестей, мрачный туберкулезный человек, ведший бесконечную и безнадежную тяжбу с заправилами „Диска”, не водивший знакомства почти ни с кем и, говорят, занимавшийся дрессировкою тараканов. Последнюю комнату занимал поэт Всеволод Рождественский, в ту пору — скромный ученик Гумилева, ныне — усердный переводчик всевозможных джамбулов.

Между Грином и Рождественским помещался Владимир Пяст, небольшой поэт, но умный и образованный человек, один из тех романтических неудачников, которых любил Блок. Пяст и был Блоку верным и благородным другом в течение многих лет. Главным несчастием его жизни были припадки душевной болезни, время от времени заставлявшей помещать его в лечебницу. Где-то на Васильевском острове жила его жена с двумя детьми. Весь свой паек и весь скудный заработок отдавал он семье, сам же вел существование вполне нищенское”.

Безрадостная картина: все, помянутые мемуаристом, по-своему обречены — переводы советской поры то же смертное занятие, хоть убивающее не сразу, оно сулит по меньшей мере поэтическую анемию старательному переводчику. Лунц же предпочитал переводить и иных авторов, и по-иному. Так, перевел он для театра “Габима” драму Альфьери, увы, не поставленную, так, собирался — лишь собирался — вместе с Е. Полонской, “серапионовой сестрой”, перевести “Озорные рассказы” Бальзака.

Планы его не исполнились. Наотрез отказывавшийся выехать с семьей за границу (родители Лунца как уроженцы Литвы могли беспрепятственно оставить Советскую Россию, Лунцу для этого необходимо было принять литовское гражданство), он все же вынужден был отправиться на лечение в Германию, откуда не вернулся. Часто повторяемые утверждения, будто Лунц эмигрировал, неосновательны. Чтобы в том убедиться, достаточно прочесть его письма к родным и друзьям. Он с нетерпением ждал возможности возвратиться на родину и умер, не дождавшись. Было ему двадцать три года от роду.

Здесь, собственно, и берет начало сюжет данной рецензии. И начинается он с парадокса. Будь редакторы в двадцатых годах двадцатого века чуть опрометчивее, Лунца поостерегся бы цитировать в своем докладе А. Жданов, трактующий постановление ЦК о журналах “Звезда” и “Ленинград”. Что там слова о свободе от каких-либо партий: “Мы собрались в дни революционного, в дни мощного политического напряжения. „Кто не с нами, тот против нас! — говорили нам справа и слева, — с кем же вы, Серапионовы братья, — с коммунистами или против коммунистов, за революцию или против революции?”

Поделиться с друзьями: