Новый Мир (№ 3 2005)
Шрифт:
„С кем же мы, Серапионовы братья? Мы с пустынником Серапионом”…”
Ну а если бы огласку получили не эти слова о неприятии утилитаризма и пропаганды в литературе, а написанное тогда же одержимым Лунцем, но вымаранное благоразумным редактором: “Слишком долго и мучительно истязала русскую литературу общественная и политическая критика. Пора сказать, что „Бесы” лучше романов Чернышевского”. Такого рода высказывания не подходят для официальных цитат, они способны взорвать любой текст. Точно так же человек, подобный Лунцу, может разрушить любое сообщество, даже сообщество единомышленников. Максималист Лунц и нарушал спокойствие “серапионов”, а статья “Почему мы Серапионовы братья”, опубликованная вместе с серапионовскими автобиографиями в № 3 журнала “Литературные записки”
Со статьей этой, опять-таки, нет полной ясности, но в общих чертах можно понять, что к чему. Публикация иронических, скандальных автобиографий могла стать для “серапионов” отличной рекламой, если бы не лунцевская статья. Воспринята она была как общая декларация (кто уж там вчитывался в строчки, что у “серапионов” нет уставов и председателей), понята — как прямой вызов (публика не удосужилась разобраться, куда он направлен). Иначе и быть не могло — статья пришлась к моменту, “серапионы” представляли все большую угрозу для других объединений и группировок. Талант, агрессивность, свободолюбие давали возможность оказаться на первых ролях. К “серапионам”, которых стали постепенно приручать сильные мира сего (и Л. Троцкий, и А. Воронский), взревновали — и кто бы? — лефовцы. Дескать, мы единственные революционеры в искусстве (и далее выпады, воспринимающиеся как косвенный донос).
Здесь не место излагать перипетии борьбы с “серапионами” и “серапионов” с противниками, борьбы поучительной и жесткой. В рецензируемом сборнике представлены и коллективные письма, написанные “серапионами” в ходе полемики (не столько литературной, сколько политической, так как любое высказывание и действие расценивались в политическом контексте), и частная переписка, где многое, о чем воспрещено было говорить публично, заявлено напрямую.
Читателю вообще представляется редкая возможность взглянуть на историю “Серапионовых братьев” (а короткая жизнь Лунца накрепко связана с историей братства) и извне, и изнутри, и в упор, и сквозь перспективу времени, что, кроме переписки и документов эпохи, позволяют сделать фрагменты из мемуаров К. Федина и В. Каверина, повествующих и об умершем друге, и о себе, какими они были в давних двадцатых и какими больше не будут никогда. Немало дают и впервые собранные вместе некрологи и памятования о Лунце, написанные столь разными людьми, как Н. Берберова, С. Нельдихен, Ю. Тынянов, А. М. Горький.
Что ж, перед читателем огромный свод ценных источников, на основании которых можно судить не только о становлении эстетических и литературных канонов, но и о возникновении того менталитета, каковой следовало бы назвать “менталитет советского писателя первого призыва”. Это, должно быть, не менее важно, ведь проблема не исчерпана в известных работах Е. Добренко — из-за того хотя бы, что тип писателя, появившийся во время призыва ударников в литературу, отличается от типа писателя, возникшего после Великой Отечественной войны, и т. д.
Тем не менее не забудем о столь немаловажной вещи, как то, что перед нами все же не свод материалов по истории того или иного вопроса, а собрание произведений одаренного писателя, чье творчество представлено с возможной полнотой. И собрание в своем роде единственное.
Оценивая написанное Лунцем, в очередной раз удивляешься, насколько современники могут обманываться. Драматургия Лунца — а воспринимался он в первую очередь как драматург — очень несовершенна. Желание возродить романтический театр на опустевших и выморочных пространствах Петрограда 1919 — 1920 годов — желание, опять-таки, романтическое. Остры коллизии, положенные в основу пьес; это неизбежный конфликт поэта и властителей и неизбежный конфликт поэта с самим собой, когда, вынужденный обстоятельствами, он сдался и утратил независимость. Иное дело — пьеса, давшая название сборнику. Лунц ориентировался здесь на театр С. Радлова, на эстетику массовых театрализованных постановок, характерных для первых революционных лет. И опыт этот куда успешней.
Несмотря на домашнее воспитание (оранжерейное, сказали бы мы, когда бы все, в том числе и оранжереи, не просвистал насквозь ветер эпохи), несмотря на академичность занятий, Лунц оказался очень восприимчив к современным веяниям. Он слышал новый язык, улавливал неожиданные интонации. Его рассказы и фельетоны, в которых разочаровался вскоре и сам сочинитель, предвосхитили и “гнутое” словцо Зощенко, и “блатной” лексикон раннего Каверина (забавно, что каверинская повесть “Конец хазы” по жаргону беднее короткого лунцевского рассказа “Верная жена”). В дюжине сохранившихся прозаических опытов Лунца заключен своеобразный проспект будущей советской прозы двадцатых — тридцатых годов. И как жаль, что произведения этого автора приходят с опозданием на восемьдесят лет, вместо того чтобы давно быть прочитанными и усвоенными и публикой, и историками литературы.
Книгу Лунца и книгу о Лунце пытались издать вскоре после его внезапной смерти (знавшие его никак не ожидали, что этот вечно больной, скитающийся из больницы в клинику и из госпиталя в санаторий юноша все же умрет, столько в нем было жизнелюбия и в моменты просветов отчаянного веселья). Вопросы издания обсуждались в переписке, но книги так света и не увидели. Вновь вопрос об издании возник в шестидесятых годах, когда была даже создана комиссия по литературному наследию Лунца, подготовившая к печати сборник, после долгих издательских мытарств отклоненный.
Зарубежные публикации — переписка “серапионов”, напечатанная в двух номерах “Нового журнала” за 1966 год Г. Керном, сборники, подготовленные М. Вайнштейном (Иерусалим, 1981) и В. Шриком (Мюнхен, 1983), — сыграли важную роль и в собирании, и в усвоении лунцевского наследия, но на нынешний момент, к сожалению, устарели (так, комментарии не выдерживают сколь-либо серьезной критики). А многие вопросы публикаторами и вовсе не затронуты. Казалось бы, где, как не в Израиле, заниматься изучением “еврейской темы” в творчестве “серапионов”, темы продуктивной и многоплановой, — но она и по сей день ждет своего исследователя. Вышедший в 1994 году в Санкт-Петербурге сборник Лунца был, по сути, переизданием сборника иерусалимского (недавно сборник переиздан опять).
Всего этого явно недостаточно. Минула целая эпоха, открылось великое множество фактов, таившихся в государственных и частных архивах, уточнены годы и обстоятельства жизни и смерти тех или иных лиц, героев и персонажей российской истории. Так что и подготовленный компетентной комиссией сборник, положенный на хранение в ЦГАЛИ, теперь устарел.
Составителю пришлось начинать работу заново и в одиночку. Обстоятельства, перечисленные здесь, отразились, конечно, на изданной наконец-то книге. Отразились уже и в том, что за исходные пришлось брать в том числе и зарубежные публикации, которые, как упоминалось выше, не всегда выполнены на должном уровне.
Начинать приходилось с таких азов, которые могут показаться смехотворными мелочами. Скажем, название сборника. “Обезьяны идут!”, заглавие лунцевской пьесы 1920 года, — это предостережение, крик, раздающийся в самый неподходящий момент, который означает, что надо быть начеку, готовиться отразить нападение, ведь на город наступает не какой-то абстрактный враг, а дикие обезьяны, забавные в своих ужимках, но беспредельно жестокие к покоренным. В названии санкт-петербургской книги 1994 года слова эти утеряли кавычки и восклицательный знак, что, несомненно, ошибка. И сколько еще ошибок и неточностей исправлено…
Очень многое вообще сделано впервые. И указатель всех известных на данный момент художественных и литературно-критических произведений Лунца, и краткая хроника его жизни и творчества, которая может и должна впредь дополняться. А чего стоят одиннадцатистраничный список использованной литературы или двенадцатистраничный аннотированный именной указатель в два столбца очень мелким шрифтом. И в традиции издания литературных памятников — отдельный блок комментариев, занявший более 10 авторских листов; кроме того, прокомментированы все документы, представленные в приложениях, даны пространные комментарии к каждому письму. А комментарии к памфлету “Хождения по мукам” нельзя назвать иначе как образцовыми.