Новый Мир (№ 3 2011)

Прежде всего, что бы ни значилось в консервативных программах филологических факультетов, Введенский — не случайный казус в истории советской литературы, а вполне себе классик отечественной словесности, чье появление было подготовлено всей историей русского авангарда; этот статус накладывает на исследователя творчества Введенского определенные обязательства, которыми тот, конечно, волен пренебречь. Рассматриваемое же нами издание — своеобразный привет из времен «романтического обэриутоведения», когда издание тома со всеми попавшими под руку материалами, хоть как-то относящимися к делу, могло за неимением лучшего заменить академически подготовленное издание.

Это относится и к открывающему книгу очерку жизни и творчества поэта, не идущему ни в какое сравнение с блистательным предисловием Мейлаха к ардисовскому двухтомнику, до сих пор остающимся лучшим проводником для неофита. Предисловие было написано Герасимовой еще в 1992 году и дополнено в год выхода рецензируемого тома. На поверку эти дополнения ограничиваются тремя абзацами в конце, где автор заявляет, между прочим, что «смешное — основа, на которой стоит весь Введенский», во что, честно говоря, сейчас уже поверить трудно — прежде всего потому, что тексты Введенского в последнюю очередь кажутся смешными (даже несмотря на то что Герасимова в давнем 1987 году посвятила этой проблематике свою кандидатскую диссертацию). Конечно, в текстах Введенского есть доля того, что близкий обэриутам Вагинов называл «трагической забавой», но он был осторожнее в формулировках. Ирония, важная для обэриутов и для всего авангарда, — это вовсе не «смешное»: так, ироничны «Песни Мальдорора» (именно это их качество, надо думать, отметил Андре Бретон, включив это произведение Лотреамона в свою «Антологию черного юмора»), но едва ли их можно назвать «смешными». Автор предисловия, однако, смешивает эти категории: «Прочитав вышеизложенное, можно подумать, что Введенский какой-то невероятно мрачный. Вовсе он не мрачный. И смешны его тексты не по ошибке и не потому, что все алогичное кажется смешным обыденному сознанию, а по причине породившей их Божественной  Иронии » (курсив мой. — К. К. ). Честно говоря, этот пассаж даже не хочется как-то специально комментировать — воспринимается он скорее в рамках полемики с официальной и зачастую убийственно серьезной историей советской литературы, однако не думается, что такая полемика сейчас особенно актуальна.

Как-то дополнить скудость предисловия призваны различные материалы, помещенные в конец тома и занимающие больше половины его объема. Материалы эти достаточно разнородны и среди прочего демонстрируют различные варианты более или менее научного обэриутоведения. Так, здесь нашлось место работе А. Л. Дмитриенко «Некоторое количество документов к ранней биографии А. И. Введенского», дополняющей в некоторых аспектах ардисовское предисловие Мейлаха. Но в то же время перепечатаны классические тексты Якова Друскина «Чинари» и «Коммуникативность в стихах и прозе Александра Введенского», а также непременные отрывки из «Разговоров» Липавского, которые, конечно, не теряют актуальности, но все же давно широко доступны. Присутствуют выписки из записных книжек Хармса, касающиеся Введенского, небольшое, но идеологически важное письмо Заболоцкого 1926 года, в котором в свернутом виде содержится критика творческого метода Введенского, — все это в известной степени представляет интерес. Но следом идут причудливые мемуары двух любовниц поэта, подготовленные Анной Герасимовой в самом конце восьмидесятых и претендующие скорее на характеристику нравов эпохи вообще, чем на отражение личности Введенского, который в этих заметках обрисован весьма своеобразно: «Нельзя сказать, чтобы он был мрачен, но был как-то трусоват. Все время ему было страшно чего-то. Он боялся даже зубного врача, поэтому и за зубами не ухаживал». Птицу, что называется, видно по полету.

Кроме того, в том же блоке мы встречаем перепечатку переписки Введенского и Хармса, подготовленную В. Н. Сажиным, — материал, может быть, имеющий больше всего прав (наравне с «Разговорами» Липавского) присутствовать в собрании сочинений собственно Введенского, а не в сборнике материалов, ему посвященном. Далее идут обширные воспоминания пасынка Введенского Бориса Викторова (того самого, что поддался обаянию Глоцера) о последних годах жизни поэта. Эти воспоминания включают также и копию уголовного дела поэта с протоколами допросов и некоторое количество писем и телеграмм как самого поэта, так и его родственников и знакомых с 1937 по 1982 год, когда начали выходить из печати тома ардисовского издания.

Далее помещены пространная статья Герасимовой, посвященная доказательству высокого тезиса, что «собственно бессмыслицы в его (Введенского. — К. К. ) стихах нет», и приподнятое эссе Сергея Бирюкова, написанное, кажется, не в последнюю очередь ради презентации бирюковского же стихотворения, Введенскому посвященного. Впрочем, закрывается этот разнородный блок весьма удачной «Хроникой жизни и творчества Александра Введенского», подготовленной одним из крупнейших исследователей русского авангарда А. В. Крусановым, и публикацией десятого стихотворения цикла «В Ленинградское отделение Всероссийского Союза поэтов», считавшегося ранее утерянным, и обнаруженного Т. А. Кукушкиной. Решение поместить этот текст в самый конец тома несколько странно с точки зрения общей архитектуры, но в принципе приемлемо. В то же время в записках Викторова внимательный читатель может обнаружить два пропагандистских стихотворения Введенского (кстати говоря, опубликованных!) — «Слово вождя» (естественно, о Сталине) и «Что Гитлеру снится…», о художественной ценности которых говорить не приходится, но историческая ценность которых несомненна.

Теперь обратимся к основной части книги, то есть непосредственно к стихотворениям поэта и сопровождающим их комментариям. Я ни в коей мере не специалист по текстологии Введенского, поэтому данный аспект издания оставлю в стороне, хотя и предполагаю, что более сведущим коллегам будет что сказать по этому поводу. Однако к способу воспроизведения текстов поэта у меня вопросы все-таки есть. Так, публикатор декларирует следующее: «Поскольку архивные тексты, как правило, для печати не предназначались, как бы то ни было, редактура, в том числе унификация в оформлении (например, драматических произведений: заглавные буквы, курсив, подчеркивание), представляется излишней». То, что благодаря такой политике основная часть собрания набрана шрифтом, схожим с машинописью, — странно, но не более того, а вот то, что тексты некоторых драматических произведений (например, «Минина и Пожарского») стали почти нечитабельны, — более тревожный симптом. Честно говоря, трудно усмотреть связь между тем, что «тексты <…> для печати не предназначались», и тем, что по этой причине им не нужна редактура. Казалось бы, должно быть ровно наоборот — едва ли обозначение реплик действующих персонажей то строчными буквами, то подчеркиванием в разных драматических текстах Введенского регулировалось авторским замыслом (да даже если это так, подобные малозначимые особенности оригинала можно было бы вынести в примечания, сделав текст более удобочитаемым).

Дело, однако, не только в читательском удобстве: издание текстов в таком виде заставляет воспринимать их как достаточно маргинальный документ эпохи, в значительной степени лишенный того «взрывного» потенциала, который отмечали многие читатели Введенского. В то же время «сила» сочинений Введенского не в последнюю очередь именно в том, что он был далеко не случайным персонажем в истории отечественной словесности. Его опыт (впрочем, как и других обэриутов), с одной стороны, находится в центре исканий европейского авангарда и соотносим, например, с опытом Сэмюэля Беккета или Эжена Ионеско, а с другой — вписывается в историю литературы двадцатых — тридцатых годов, что становится понятным, если не воспринимать этот исторический сегмент словесности через соцреалистическую оптику. Как раз этого понимания Герасимовой и не хватает.

Если же говорить о составе основной части издания, то он достаточно традиционен и включает 48 канонических произведений Введенского, исключая стихи для детей. По сравнению с мейлаховским двухтомником в основной корпус добавлено стихотворение «Птицы», выброшен текст «Полотерам или онанистам», Введенскому, видимо, не принадлежащий, и устранено деление на ранние и поздние стихотворения — тексты печатаются в подбор в хронологическом порядке. С точки зрения принципов подготовки тома последнее — жест довольно нейтральный, но с точки зрения гуманного отношения к читателю, может быть, и излишний, так как едва ли эти тексты подходят для первого знакомства с творчеством поэта (конечно, если предположить, что кто-то это первое знакомство будет осуществлять по этому собранию, а не по куда более доступной электронной версии).

Множество вопросов вызывают комментарии в своей фактической части, не касающейся текстологии (о которой мы, напомню, молчим). Так, пересказывая читателю историю о том, как Введенский, Липавский и В. Алексеев послали Блоку свои стихи, комментатор сначала замечает, что «Алексеев (в своем стихотворении. — К. К. ) переживает за судьбы угнетенного класса», очевидно соотнося текст с «пролетарской» поэзией, а потом и вовсе решает «добить» забытого поэта фразой «что здесь показалось интересным Блоку — загадка». Тем не менее хочется выступить адвокатом блоковского вкуса, пусть и не всегда идеального, но едва ли давшего осечку в данном случае; вот фрагмент этого стихотворения:

10 минут назад

взрывом

рабочему оторвало пол щеки

он корчится его взгляд

из ясного стал синим

и стучат заугленные виски

И в темных коридорах

несут и волокут

полу живого…

Конечно, это не поздний Введенский, но все же в этом тексте можно увидеть тот стихийный экспрессионизм, что выдает определенную свежесть восприятия, — здесь чутье Блока едва ли обмануло. А вот стихотворения Введенского из того же письма являют собой нечто среднее между ранним Блоком и Давидом Бурлюком, за пределы утрированного модернизма так и не шагнувшим.

Впрочем, особенно поразил меня как эллинофила комментарий к строке и он как бы поэт пиндар на стр. 285: «Пиндар, древнегреческий поэт VI — V вв. до н. э., был автором помпезных од, воспевавших традиционные ценности и военную доблесть, — так что, возможно, строчка давился пышным квасом намекает на выражение „квасной патриотизм”». Странно при современном уровне развития классической филологии транслировать общие места вульгарной критики античности XIX века — конечно, мы помним, что автор комментариев «отошел от филологии», но все же и для переломного для Герасимовой 1995 года, когда этот отход совершился, утверждение о характере од Пиндара представляется чересчур сильным. Но даже если принять его на веру, «квасное» следствие из этого определения совсем уже абсурдно и выдает, конечно, полное незнакомство комментатора с текстами «автора помпезных од» хотя бы в рамках университетского курса античной литературы.