Новый Мир (№ 4 2006)

Знакомцы давние, плоды мечты моей.

XI

И мысли в голове волнуются в отваге,

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,

Минута — и стихи свободно потекут.

Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,

Но чу! матросы вдруг кидаются, ползут

Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;

Громада двинулась и рассекает волны.

XII

Плывет. Куда ж нам плыть?...................

................................................

................................................

Из самоанализа, учиненного поэтом, мы попали в само событие творчества, о котором нигде еще с такой полнотой и так откровенно не рассказывал Пушкин, как в “Осени”, — только здесь завеса приоткрыта, тайна явлена. На прозаический аналог последних строф “Осени” указал Н. В. Измайлов — это рассказ о минутах поэтического вдохновения Чарского в “Египетских ночах”: “...Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда мечтания явственно рисуются перед вами и вы обретаете живые, неожиданные слова для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся под перо ваше и звучные рифмы бегут навстречу стройной мысли. Чарский погружен был душою в сладостное забвение...”4 Близость прозаического и поэтического текстов только оттеняет уникальность “Осени” как самооткровения творчества — в ней процесс совмещен с его описанием, вдохновение синхронно анализу и событием стиха становится само событие стиха.

Развивая финальную традиционную метафору корабля поэзии, Пушкин начал было набрасывать дальнейший маршрут воображения (“...какие берега / Теперь мы посетим — Кавказ ли колоссальный, / Иль опаленные Молдавии луга, / Иль скалы дикие Шотландии печальной...”), но оставил этот путь — лирический сюжет исчерпан, событие стиха уже состоялось.

Истинный поэт никогда не знает, чем кончится стихотворение. Он вступает в текст, как в “неведомые воды”, не с целью зафиксировать переживание, а только потому, что иначе он жить не умеет. Стихи — это факты биографии поэта, верстовые столбы на его жизненном пути. Мы рассмотрели три длинных пушкинских стихотворения, в которых происходящее событие развернуто в поэтическом времени, на некотором ощутимом пространстве слова, и мы можем разглядывать его по кадрам, как в замедленной съемке. В маленьком стихотворении с точечным лирическим сюжетом его внутреннее событие бывает свернуто в одном слове, скрыто в глубине строки — но оно есть, именно его мы, пусть и не всегда осознанно, воспринимаем в эстетических формах.

Во всех трех стихотворениях мы увидели прорыв от сиюминутных настроений и обстоятельств к подлинной реальности. В самом общем виде так можно, наверное, определить не только событие стиха, но и в целом событие творчества.

1 Ср. у М. Л. Гаспарова: “...Полагаю, что каждый поэтический текст имеет смысл, поддающийся пересказу” (Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2001, стр. 180).

2 См.: Фейнберг И. Л. Море в поэзии Пушкина. — В его кн.: “Читая тетради Пушкина”. М., 1985, стр. 511 — 574.

3 Лотман Ю. М. Две “Осени”. — В сб.: “Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа”. М., 1994, стр. 395.

4 Измайлов Н. В. “Осень. (Отрывок)”. — В сб.: “Стихотворения Пушкина 1820 — 1830-х годов”. Л., 1974, стр. 246.

Литературный критик Игорь Дедков по его дневникам

Игорь Дедков. Дневник. 1953 — 1994. Составление Т. Ф. Дедковой.

М., “Прогресс-Плеяда”, 2005, 790 стр.

Говорят: чтобы понять поэта, надо побывать на его родине. Подразумевают поэта в широком смысле — как творца, воссоздающего действительность, — писателя ли, живописца или композитора. Критик здесь, кажется, ни при чем. Критик лишь оценивает художественную продукцию, помогает читателю найти ключ к современным авторам, заново взглянуть на классиков. Чтобы понять критика, достаточно его сочинений, зачем куда-то ехать. Однако и к критику на родину съездить тоже не мешает. Вот, к примеру, недавно опубликованные в полном объеме (до того публиковались фрагментами) дневники Игоря Александровича Дедкова (1934 — 1994) открывают в этом критике еще и поэта, певца родины. Перед нами наблюдательный, проникновенный живописец русской провинции. Он пишет о Костроме так, что хочется поехать на Ярославский вокзал, взять билет и махнуть в Кострому — посмотреть, все ли там по-прежнему, как описывает Дедков. Поезд приходит рано, часов в пять: можно насмотреться вдоволь. Правда, показывали в телевизоре, как пассажиров, сходящих с раннего костромского поезда, теперь грабят, а то и убивают…

Передача, воссоздание действительности для И. А. Дедкова органичны и возможны, так как он “жизненный” критик, писавший о стыках (на стыке) жизни и литературы. “Я воспринимаю книгу прежде всего как факт жизни, если она действительно им является”. Таким критикам литература интересна потому, что открывает для них новые грани жизни, человеческого существования. Они исследователи жизни, искатели ее правды, и им в первую очередь важна жизнь. “Жизненные” критики (не путать с вульгарными социологами) прибегают к литературному материалу, чтобы уяснить для себя жизненно важные вопросы. Им как воздух необходима литература, которая продолжает бескорыстно любить безвестное, частное, потаенное; выносит потаенное на поверхность. Погруженность в оттесняемое, скрытое или скрываемое (не путать с физиологическим и психопатологическим) делает такую литературу непосредственным образом причастной к человеческому уделу.

Дедков осмыслил, передал через свое восприятие тот поток жизненного материала, который принесла лучшая отечественная литература 60 — 80-х годов. В 1993 году написал в дневнике:

“Припомним, что противостояло идеологическому мифу, внутри которого нам предлагалось жить? (Нет, мы должны были там жить, если не хотели неприятностей и вообще собирались как-то сносно просуществовать.)

Так что же противостояло?

Ответ простой: жизнь.

Не та, что в газетах, по радио, на экранах, в речах начальства, в романах, а другая, никуда не попадавшая, оттесненная, отодвинутая, как бы невидимая. Она мешала и раздражала своим несовершенством, разрушала столь совершенный миф.

И эта жизнь должна была прорваться. Некогда она составляла содержание и смысл искусства. Это про Николая было сказано, что он через Чехова узнал, какой собственно страной он управляет, какие в ней живут люди.

Над этим стоит задуматься: представим себе условия воспитания наследника, его образ жизни, почитаем дневник и переписку царя и сообразим, какую Россию он знал и в каком отношении она была к реальности, к этой огромной стране.

Литература 60 — 80-х годов оказала немалое влияние на духовную атмосферу страны, потому что она вернула жизнь и подчинилась жизни как Богу.

Наставшая эра свободы наконец убрала все преграды, и жизнь предстала — посредством и искусств, и документалистики — открытой. (Стали ликвидировать „белые пятна” и раскрывать разные темы.)

Эта свобода продолжилась и далее. Очень скоро оказалось, что свобода более всего нужна для “целей” не высоких, а низких. Разумеется, взялись за то, что полегче.

Теперь мы оказались там же, где и были. То есть вроде бы совсем не там, не в царстве коммунистического рабства, а в стране буржуазной свободы, но, в сущности, там же.

И первый вернейший признак — исчезнувшая реальность, нарастающее отсутствие жизни…”