Новый Мир (№ 4 2007)

Соседи

Подъезд наш почти ничем от других не отличается, разве что прямо надо мной, на третьем этаже, балкон трогательно украшен искусственными цветами. А на первом в теплую погоду всегда открыто окно. В окне всегда Капитолина Федоровна. Она — старожил нашего дома, заводская, все про всех знает, обо всем имеет понятие, строго следит за соблюдением одной только ей известных правил, чтобы все было как у порядочных. Когда я только переехала, она поинтересовалась — кто такая, откуда, одинокая или с мужем. Бывшие хозяева квартиры сказали, что в подъезде у нее всегда была кличка Прокурорша. Лавочки около нашего подъезда нет, вот и сидит днями напролет у открытого окна. К ней под окно приходят соседки, обсуждают последние известия, поздравляют с праздниками.

— Где яблочков-то нарвала?

— Да у метро продают, пятнадцать рубликов. Я вот сегодня искупалась, надела чистое. И ему яблочко положила. У меня там, в серванте, фотография такая, я ему туда яблочко и положила. Пусть порадуется.

Тетя Капа долго не могла решить, как ко мне относиться. Вроде иногда на иностранной машине приезжает — значит, из приличных, а то невесть каких волосатых в дом понаведет, но вроде не пьют… В конце концов за мной закрепилось определение “тихая с ребенком”. “Тихая” для Прокурорши значит много — еще совсем недавно напротив ее в однокомнатной квартире жила большая семья: выпивали, отношения выясняли, особенно отец с женихом, что, конечно, доставляло ей массу неприятных минут. Сама Капа никогда отношения не выясняла, но жаловалась каждому встречному, что Махины вот опять за дверью до пяти утра базарили.

Потом квартиру продали, туда въехала тихая армянская семья с двумя малышами, и теперь хозяйка ведет с Капой долгие разговоры на лестничной площадке о ценах за электричество и газ.

В подъезде в основном говорят по-русски, меньше по-армянски, изредка — на суржике и по-английски.

С музыкальным сопровождением у нас, слава богу, дела обстоят нормально, то есть его практически нет. Ну только если иногда сосед по площадке выпивает и начинает петь песни. У него глубокий и мягкий баритон — не фальшивит и не дает петуха. Мурлычет он себе под нос практически всегда: когда возвращается из магазина, проверяет почтовый ящик, выводит гулять собаку — то ли Кузю, то ли Васю. Однако когда выпивает, становятся слышны слова. Любимая вещь — на мотив “Я ехала домой”. Слов там две строчки: “Все пропили жиды-ы-ы-ы… Меня все зае…о-о-о-о…” Последний раз я слышала эту песенку в тот день, когда они с женой вынесли из дома большую, явно тяжелую клетчатую хозяйственную сумку. Собаки больше я не видела.

Еще иногда, с тех пор как жильцы в квартире сверху поменялись, там слушают волынку. Когда болит голова или настроение плохое, этот звук отдается зубной болью и тоской.

Тоска еще берет, когда соседка Даша из квартиры напротив начинает помогать жить:

— Что это у тебя девочка такая худая? Не кормишь, что ли? А месячные уже были? С мальчиками как? Ты, если что, строго ее держи, смотри, чтобы не ходила никуда, а то, сама понимаешь, мало ли что. Еще в подоле принесет, и что ты делать будешь? Строгости надо больше, строгости. Ты меня слушай, ты молодая еще.

Потом, правда, выяснилось, что она старше меня на три года.

Но Дашины поучения с лихвой компенсируются ее сердечностью и готовностью помочь в любую минуту: когда зимой у меня заклинило дверь, они с мужем провели четыре часа на холодной лестничной площадке и в конце концов открыли ее.

Но любимые мои соседи те, что за стенкой. Я даже не знаю их имен, знаю только, что их детей зовут Маня и Ваня. Маня — старшая, выводит Ванечку гулять за ручку, все время бухтит и ворчит. Ваня — жутко любопытный, ерзает, норовит засунуть свой остренький носик везде: под лестницу, в приоткрытый канализационный люк, в почтовый ящик, в соседскую квартиру. Все, к чему прикасается Ваня, горит, бьется, взрывается, падает, “само собой” захлопывается или, наоборот, открывается. Звукоизоляции между квартирами никакой, поэтому я часто слышу, как мальчику достается за разбитую тарелку или испорченные книжки. Ваня ревет, но каждый раз упрямо не смиряется с наказанием, утверждая, что “оно само”. А по ночам, когда я засиживаюсь у компьютера, слышно, как за стеной скрипит кровать. Спроси меня, какой звук самый уютный, отвечу: этот скрип.

Кладбище

Люблинское кладбище было открыто в середине семидесятых. До этого люблинцы хоронили своих покойников на Кузьминском. А из Кузьминок везли сюда совсем иных мертвецов — военнопленных, которые после войны работали тут и в Кузьминках на восстановительных работах. Здесь нашли свой последний приют немцы, чехи, румыны, японцы.

В середине девяностых кладбище, к тому времени обросшее гражданскими могилами, было благоустроено немцами. Теперь среди жмущихся друг к другу могильных памятников зеленеет газон, на котором аккуратными рядами стоят невысокие белые каменные кресты. Обычное такое военное кладбище: скромное, аккуратное, но совершенно нездешнее.

Раз в несколько лет сюда привозят немецкого канцлера, он кладет скромный веночек, стоит минут пять молча и уезжает. Ситуация неловкая: громких речей не скажешь — понятно же, кто кому на этой земле кем приходится. Можно только поблагодарить сотрудников кладбища за внимательность к могилам да произнести пару-тройку ритуальных фраз про уроки и про то, чтобы не повторилось.

За оградку зевак не пускают, но любопытствующие приходят к мемориалу, созерцают белые кресты.

— Вот и березка тут, и кустики, а листочков на земле не видно. А у нас в Костюшках буквы отодрали все, уж и памятник скоро растащат…

— Да ладно, мам, это ж немцы, они за своими следят…

За нашими тоже следят. По идее, за могилами Героев Советского Союза, их на кладбище около десяти, должны присматривать специальные государственные люди. По крайней мере доподлинно известно, что госпрограмма обихаживания этих могил существует. Но тем горше истории частные: год, что ли, назад именно на этом кладбище вдова одного из Героев продала надгробную плиту мужа. Плиту сняли и увезли в неизвестном направлении.

В надгробиях прослеживается даже некоторая мода, по крайней мере среди жертв автомобильных катастроф. На плитах гравируют портрет погибшего и машину. Причем совершенно непонятно, в каком качестве присутствует автомобиль — любимой игрушки, средства транспортировки на тот свет, свидетельства благополучия? Особенно запомнился памятник: два портрета, молодые лица, разные фамилии и бумер — один на двоих.

Оживает кладбище, как и положено, раз в году, на Пасху. Вдоль всего пути от метро до кладбищенской ограды выстраивается вереница теток с еловыми веночками, искусственными цветами, просто цветами, незамысловатыми вазочками, ленточками и прочей могильной мелочью. Улица наполняется народом. Все пестро, радостно, и люди, идущие к своим покойникам, встречаются, целуются, разговаривают друг с другом…

И в этой уличной толпе ясно понимаешь, как будет выглядеть Воскресение.

Начало

Проснулась от ощущения, будто тупая игла, пробив темечко, долго вкручивается между дольками головного мозга. Заунывный, неприятный звук... Потом он стал обретать обертоны человеческого голоса:

— Аллаааауо акбар... Аллаааауо акбар... Аллаааауо акбар...

Заснуть не получилось. По моим представлениям, было около шести утра. Мысленно начала искать источник звука. В нашем доме... чуть выше... в соседнем подъезде...

В соседнем подъезде живут азербайджанцы. Кричали с балкона.

Сначала думала, что скоро перестанут, но тоскливый голос все выл и выл:

— Аллаааауо акбар... Аллаааауо акбар... Аллаааауо акбар...

Встала, пометалась по комнате, поставила чайник, отсчитала положенные три ложки растворимого кофе, плеснула кипятка... Не проходит, не замолкает проклятый голос. Блин, ну неужели его никто не заткнет! Тоже мне... мечеть! Сколько здесь живу, первый раз такое.