Новый Мир (№ 4 2007)

В раздражении, почти ярости отдергиваю штору.

В пятиэтажке напротив освещены почти все окна. У окон стоят люди: на втором этаже, слева от первого подъезда, замер алкоголик — зачинщик большинства местных пьяных драк, застыл в какой-то корявой, вывернутой позе. Третий этаж третьего подъезда — мусульманка в платочке, прижимает к себе маленького ребенка, а рядом стоит подросток. В окне первого этажа старики передают друг другу очки. Четвертый этаж второго подъезда — над подоконником едва-едва видны два детских затылка. Во всех окнах люди, много людей, и все они не отрываясь, сосредоточенно смотрят в одну и ту же точку — балкон третьего этажа моего дома. Там, раскачиваясь из стороны в сторону, стоит тоненький, лет семнадцати, самозваный муэдзин и все кричит и кричит:

— Аллаааауо акбар... Аллаааауо акбар... Аллааааауо акбар...

И голос этот тонет в той особой тишине, которая бывает перед снегопадом, и на землю начинают падать редкие, чистые, новорожденные снежинки.

Так мое серенькое, хилое, замурзанное Люблино узнало о начале войны в Ираке.

Бабушки

Еще совсем недавно в Люблине был совхоз. Настоящий. За здоровенным бетонным забором по Краснодарской улице теснились стеклянные купола теплиц. Что там выращивали — бог весть, скорее всего, какую-нибудь петрушку-сельдерюшку. Потом, видимо, решили, что трава в черте города — штука нерентабельная, совхоз закрыли и на его месте начали возводить красивые марьинские многоэтажки. То есть до того момента, пока на той стороне Краснодарской был совхоз имени Горького, это было Люблино, а как только построили дома, раз — и Марьино.

Но Люблино — место памятливое, тут ничто не исчезает бесследно. Память о совхозе сохранилась в названии Совхозной улицы, где в доме номер восемнадцать живут бабушки. Когда-то давно, когда в Советском Союзе существовала госпрограмма по стиранию границы между городом и деревней, совхозниц заселили в панельную девятиэтажку, с тех пор и обитают там, сохраняя привычный сельский уклад жизни.

— Женщина, вы к кому? Нет, вы скажите, к кому, а то вдруг их дома нет…

У моих друзей, живущих в этом доме, не работает домофон, поэтому, когда подхожу к подъезду, звоню, чтобы Юля спустилась вниз и открыла. Приходится какое-то время ждать и общаться с бабушками.

Бабушки не меняются: в старых вязаных кофтах, платках. По платкам, как по приметам, можно предсказывать погоду: завязаны под подбородком — к прохладе, за затылком — к теплу и солнцу.

Они все так же называют друг друга по отчеству и номеру квартиры, минуя имя. Все так же с наслаждением перебирают диагнозы и назначения врачей. Все так же самозабвенно, скрупулезно и обстоятельно вспоминают обиды и поучения свекровей. Уже, как правило, и мужей-то нет в живых, ан нет, каждый скандал из-за немытых полов, неприбранной прически, пересоленного супа, недостаточного почтительного слова жив в памяти.

Во дворе дома много скамеек. Когда не хватает — выносят стулья и табуретки. Стулья — венские, табуретки — четырехногие, с уже щербатым пластиковым покрытием.

Кроме разговоров есть еще домино и “дурачок”, с громкими криками “бито!” и “рыба!”. С обязательными комментариями, если вдруг какой мужичок рядом присел: “Ох, Петровна, смотри, как прижимает, ох, не зря… У тебя там еще ворочается что? А то и свадьбу сыграем…”

Свадьба не свадьба, но празднуют они все, без исключения, праздники широко, жирно, совхозом: со столом во дворе, с водкой-селедкой, салатом оливье в алюминиевых кастрюлях, с колбаской, пирогами, картошкой, квашеной капустой и малосольными огурцами. А потом, после пятой, откуда-то возникает баян. Я ни разу не видела его у кого-то в руках, но точно слышала звук — надтреснутый и хрипатый. И тогда на три квартала разносится “Ой, мороз, мороз…”. Бабушки поют стройно, от живота, с тоской по умершим мужьям, по живущим где-то детям-внукам, по утраченной жизни, которая им обещала стирание границ, а вынесла к подъезду панельной девятиэтажки. Да, с теплым сортиром и горячей водой, но с крохотной пенсией, с болями в спине от тяжелой работы, с вежливыми улыбками новых жильцов, которые смотрят на бабушек как на динозавров и не желают знать, куда и с кем ушла жена…

Когда-нибудь, довольно, к сожалению, скоро, когда гроб последней совхозницы пронесут мимо подъездов восемнадцатого дома, грань между городом и деревней в Люблине окончательно сотрется. Дымкой в памяти останутся песни под окном, исчезнут застолья, пересуды. У нас никогда уже не будет этих бабушек…

Изюм

Ну да, ну вот так получилось, что нету у меня домашнего телефона. Примерно год после переезда я чудовищно страдала от отсутствия Интернета. Ведь я не просто в нем работаю, я в Сети живу. И если связь с внешним миром мобильный телефон еще худо-бедно обеспечивал, то условий для жизни и работы — никаких. И было у меня подозрение, что до этих чертовых куличков, куда я забралась, сеть не дотянется никогда и ни за что.

В тот вечер, когда на досочке объявлений у подъезда я обнаружила сообщение о том, что тут есть некто “Изумруд-сервис”, заинтересованный в клиентах, я была готова встать на колени перед этим клочком бумаги и рыдать от счастья. Восемнадцатого октября 2003 года у меня в квартире появился выделенный Интернет, и с тех пор я стала проклятьем “Изумруда”, который местные жители прозвали “Изюмом”.

Проблема в том, что на моем компьютере стоит “Миллениум” — система ни с чем, кроме меня, не совместимая. Как только изумрудовцы пытались провести какие-то технические усовершенствования, мой компьютер тут же давал сбой, я звонила в “Изюм”, поднимала всех сотрудников на уши и требовала, чтобы мне немедленно починили эту штуку, потому что мне, как всегда, статью надо было сдать еще вчера, а ровно в эту самую секунду я жду очень важного письма или сообщения по аське. Дежурный обреченно вздыхал и говорил кому-то, что звонит Миллениум. С тех пор так и представляюсь — это вам звонит сумасшедшая с Миллениумом. Уже потом, когда я познакомилась с одним из руководителей “Изумруда”, Алешей, он мне сказал, что каждый раз, запуская систему, он затаивал дыхание, ожидая, откликнется ли Миллениум или нет. И каждый раз Миллениум не откликался.

А еще у них постоянно что-нибудь падало и портилось. Ну, натурально, недели не проходило, чтобы на полдня-день Интернет не вырубался. На мои вопли ребята стойко отвечали “скоро связь наладится”, не объясняя причин поломок, так что я, относящаяся к любой технике как к магическим предметам навроде хрустального шара, неизменно приписывала все поломки ненадлежащим метеоусловиям. Как хорошо ничегошеньки не понимать в технике! Не работает? Значит, снег, или дождь, или жарко — провода перегрелись.

Когда я первый раз пришла в “Изумруд”, его офис делил помещение с компьютерным залом. Пришла я туда примерно часов в двенадцать дня и обнаружила, что компьютерный зал под завязку набит мальчишками, режущимися то ли в “думца”, то ли в какую другую стрелялку. Я — к Алеше: считаю, дескать, недопустимым, что дети прогуливают школу. Алеша посмотрел жалостливо, вздохнул и сказал: “Пусть уж лучше здесь — тут хотя бы тепло, курить можно только на улице, а дежурные по залу не разрешают нюхать клей и пить пиво”. Я сдалась.

За два года “Изумруд” поднялся, разбросал свои кабели по всей округе и даже запустил свои щупальца в Марьино. Как ни странно, сервер (или что там) сумел найти общий язык с Миллениумом, так что уже примерно год, тьфу-тьфу-тьфу, у меня все работает без перебоев.

Предпоследний раз компьютер наотрез отказался пускать меня в Сеть прошлой зимой. Все произошло по законам жанра: я заболела гриппом, чудовищно чихала и кашляла, на мобильнике кончились деньги, до зарплаты три дня, голубиной почтой так и не обзавелась, на работе от меня ждали очередной текст. С температурой тридцать девять я приползла в “Изюм”, практически распласталась на пороге и прохрипела: “Помогите!” Мне выдали высоченного грустного человека, который сначала чуть ли не на руках донес меня до дома, потом привел в чувство компьютер, а потом ушел, даже не заикнувшись о деньгах.

Снова проблемы с компьютером начались этой весной. Позвонила Алеше, он сказал: “Да-да, ровно то же самое, что было, когда вы гриппом сильно болели…” Запомнил!!! У него сотни клиентов, у клиентов тысячи проблем, подростки в боях регулярно ломают компьютеры в зале, проведена практически полная смена айпишников всех входящих в изумрудовскую сеть машин, а он запомнил, как далекой зимой 2004 года я болела.

Пресса

Чем дальше, тем меньше я понимаю, зачем надо читать газеты. И не то чтобы среди них совсем нет интересных, просто пишут они там о чем-то таком, что сопоставить лично с собой или трудно, или страшно. Например, Нефтеюганск. Как можно представить миллионы долларов, за которые шла драка? В чемоданах? Сколько чемоданов с долларами? Вагон, два вагона чемоданов? То есть стоимость всего этого дела в конкретных образах непредставима, а потому абстрактна и от меня далека. Я точно знаю, как выглядит моя мечта — выбраться из Люблина: три средних размеров авоськи, плотно набитых стодолларовыми купюрами.