Новый Мир (№ 4 2007)

Из-за того, что люди тут живут в контексте промзоны, все время кажется, что не хватает солнца. Видимо, и тогда казалось, иначе зачем было компенсировать отсутствие солнца словами? У всех улиц южные названия: Цимлянская, Краснодарская, Краснодонская, Белореченская… Я, например, живу на Новороссийской. На вопрос, как меня занесло в такую глушь, вяло отшучиваюсь: “Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря”.

На самом деле мне до смерти хочется выбраться из этого Люблина. Тянет туда, в Москву, к архитектуре, к проспектам, переулкам, бульварам, к да, чахлым, но по-другому чахлым деревьям. А сюда и друзей-то не дозовешься, разве только напоить и увезти их, бессознательных, в этот медвежий угол…

И вот приснилось мне, что не зря Бог меня сюда загнал. Что раз уж умею я составлять предложения, то дело мое — высказать, выписать, описать Люблино. Ведь как-то живут здесь люди. И есть подозрение, что живут они примерно так же, как в любом другом провинциальном городке, разве что метро сюда ходит. Так что, пока не опишу его, никуда мне не деться от этого места. Ну что ж, буду описывать малую не Родину.

А Люблино влюблено в Марьино. Граница между ними — Краснодарская улица. Вечерами люблинцы по одному или кучками собираются у границы. Стоят, задумчиво пьют пиво, смотрят на Марьино. Там красивые многоэтажные дома улучшенной планировки, там неоновые огни, бары, поликлиники и школы, магазины, много магазинов, там чистота и порядок, там на улицах и во дворах есть освещение, там самый распространенный вид преступлений — квартирная кража, а не уличный разбой, там есть клуб, в котором выступают популярные артисты… Так и стоят они, зачарованные, в мечтах и нерешительности и не переходят на другую сторону улицы, если только в ночной ларек за пивом, а потом сразу обратно.

Квартал Вавилон

О том, что когда-то тут жили рабоче-крестьяне с Московского подшипникового, напоминают только ржавые, воткнутые с непонятным интервалом в землю спинки кроватей, ранее огораживавшие палисадники, кусты смородины под окнами да врытые в землю кирпичи, когда-то окружавшие клумбы.

На задних дворах в кучах деревянного хлама еще можно опознать бывшие птичники и крольчатники. Лет двадцать назад по весне все эти сооружения наполнялись живностью, на майские ящики с подросшими цыплятами и кроликами вместе с рассадой грузились на задние сиденья “Запорожцев” и “копеек” и развозились по дачам. Лучше всего почему-то сохранилась собачья будка, уже сильно покосившаяся, но еще вполне узнаваемая.

Сейчас все эти палисадники и задние дворы вытоптаны и приспособлены под автостоянки. Ради новых “Москвичей”, “Жигулей” и “Волг” без жалости были выкорчеваны яблоньки, вишни и сирень. Редко кто теперь сушит белье на специальных столбах с натянутыми между ними веревками — сопрут. Здесь уже давно никто не ходит друг к другу за спичками, не одалживает до получки, не обсуждает соседей.

Единственное свидетельство того, что общинные привычки еще живы, — битый “опель”, который вот уже три месяца стоит у меня под окнами, трогательно прикрытый простынкой: соседи присмотрят. Люди забыли, а вот Люблино до сих пор помнит крестьянскую интервенцию.

Только небольшая часть потомков тех индустриализированных крестьян все еще живет в этих местах. Кто-то получил другую квартиру, кто-то спился, кто-то уехал, кто-то сел, кто-то умер. Кроме коренных жителей тут полно приезжих: несколько азербайджанских семей, бухгалтерша с дочерью, чудом отсудившая у бывшего мужа квартиру, разорившийся предприниматель, которому денег хватило только на “двушку” в Люблино и джип, молодая семья с двумя детьми — наследники недавно умершей бабушки; это только те, про кого я хоть что-то знаю. Жилье в Люблине — самое дешевое в Москве, вот и стекаются сюда все, кто может себе позволить только такие каморки или кого переселили, — это обычно продавшие хорошие квартиры алкоголики.

Наш квартал — Вавилон, а эта система не может жить иначе, как постоянно балансируя и соблюдая интересы всех обитателей.

Во дворе три скамейки, время пользования ими строго расписано: с десяти до двенадцати — старушки, с двенадцати до семи — женщины с детьми, с семи до упора — подростки и юноши. Сколько здесь живу, еще ни разу не видела, чтобы мамашка с коляской согнала со скамейки старушку или наоборот.

Подростки часика в два ночи включают на всю катушку “Джага-джага”, но драться, выяснять отношения и ругаться матом предпочитают в пустынном сквере: звукоизоляция тут отвратительная, так что родитель свое чадо по голосочку точно определит. Узнает не только родитель, но и сосед, так что зачинщиков поединка найдут довольно быстро и без милиции. При мне детина лет семнадцати, понукаемый подзатыльниками отца, просил прощения у соседа-ассирийца. История обычная: малец назвал соседа “черным”, но бдительная старушка с первого этажа услышала и донесла родителям.

Так и живут: затаив дыхание, ходят по дорожкам меж домов Вавилона, одергивают своих детей, вырабатывают чувство такта и выдержку, учатся улыбаться и не лезть без спросу в чужие дела. Чтоб уютнее было, чтоб своих не бояться.

Летчик Авдеев

На Ставропольской улице разбит сквер. В сквере стоит летчик. Александр Федорович Авдеев, 1917 — 1942.

Родился Авдеев в Тамбовской области, потом родители переехали в Люблино. Тут он учился в школе, потом в ФЗУ, потом работал слесарем в механическом цехе Люблинского литейно-механического завода. Закончил аэроклуб, был направлен в военно-авиационное училище и стал военным летчиком.

Летом 1942 года эскадрилья капитана Авдеева была переброшена на Воронежский фронт. 12 августа в районе Новой Усмани Авдеев вступил в бой сразу с двумя самолетами противника. Авдеев преследовал “юнкерс”, тот увильнул, уступив свое место “фокке-вульфу” и лишив Авдеева возможности маневрировать. Тогда Александр Авдеев пошел на таран, за что получил Героя.

Цветы и венки у памятника появляются с непредсказуемой периодичностью. Понятно было бы, если бы их приносили 23 февраля, 22 июня и 9 мая. Но нет, 16 ноября — гвоздики, 8 декабря — венок, 19 марта — букетик нарциссов. Из всех возможных дат понятна только одна — 12 августа, день гибели, его отмечает венок. Стало быть, у летчика Авдеева есть личная жизнь — родственники, однополчане ли, но кто-то помнит погибшего в сорок втором молодого человека.

С мая по сентябрь к официальным цветам и венкам присоединяются одуванчики, сорванные тут же на клумбе маргаритки, пижма, мать-и-мачеха, а в сентябре — разноцветные листья клена и каштана. Их девочки приносят. Тонконогие девочки в ярких нарядах собираются у памятника летчику, резвятся, играют, шушукаются на скамеечках, бурно ссорятся, потом так же бурно, со слезами и поцелуями, мирятся. Для того чтобы увидеть мир девочек, надо только присмотреться: расчерченные на асфальте классики, сложенный из камушков дом для пупсиков, то ли гнездо, то ли шалаш, сплетенный из прутьев в кустах сирени, могилка птички. Почему девочки любят летчика, зачем приносят ему цветы и листья, как и из чего возник этот культ — загадка.

Сквер — нейтральная полоса. Здесь встречаются подружки с колясками, чтобы затем пойти гулять с детьми в Кузьминский парк. Медленной и чуть тревожной походкой прохаживаются две тетеньки в шляпках — свидетели Иеговы, которые опрашивают прохожих на предмет готовности к Судному дню. На других улицах Люблина им ловить нечего: местные жители знают тетушек в лицо и стараются ускорить шаг при их появлении, а вот сквер — иное дело, рядом с ним находятся ворота больницы, куда приходит много чужедальнего люда. Понятно, что человеку, у которого родственник при смерти, легче впарить про Судный день и Царствие Небесное.

Молодежь из соседних дворов приходит сюда выяснять отношения: здесь вечерами забиваются стрелки, случаются драки, примирения, а также даются клятвы у памятника. Согласно местной легенде, ночью к клятвопреступнику приходит летчик Авдеев и выбивает зубы. Но думается, что мотив выбитых зубов возник совсем недавно, когда на территорию больницы перевели кафедру общей хирургии Медико-стоматологического университета.

“Наманган”