Новый Мир (№ 4 2010)
Шрифт:
Все варианты были один хуже другого. Скрыться во Льгове от репортеров и С. А. было невозможно. Хотя Льгов был именно захолустным уездным городишком, в котором, согласно словарю Брокгауза, по данным 1895 года было всего чуть более 5000 жителей. Он находился в 60 верстах от Курска на реке Сейм. Имение поклонницы Л. Н. Леонилы Фоминичны Анненковой (1845 — 1914) располагалось в 28 верстах от города, и, конечно, Толстого приняли бы в нем с распростертыми объятиями.
«Какая религиозная женщина!» — восклицает Толстой об Анненковой в одном из писем. Анненкова не раз бывала и в московском доме Толстого, и в Ясной Поляне. С. А. ее не любила, как и всех «темных». К тому же Анненкова оказывала Толстому слишком интимные знаки внимания, присылая в Ясную собственноручно
Переезд Л. Н. к Анненковой был бы жестоким ударом для С. А.
Но Толстой и не думал останавливаться там навсегда. Только «отдохнуть». Но если бы они выбрали железнодорожную линию Сухиничи — Брянск, их дальнейший путь лежал бы на Киев, куда Л. Н. ехать вовсе не собирался. В противном случае надо было возвращаться обратно, всякий раз рискуя быть настигнутым С. А.
Казус заключался еще и в том, что через Сухиничи — Брянск доехать до Льгова было нельзя. На карте Брюля Льгов был ошибочно указан на линии Брянск — Артаково, что беглецы выяснили не сразу, но это, впрочем, уже не имело значения, потому что на пятичасовой утренний поезд на Сухиничи они все равно не успевали.
Другой казус заключался в том, что именно на этом поезде могла приехать из Горбачева в Козельск С. А. Эту вероятность и имела в виду Саша, настаивая на скорейшем отъезде из Шамордина. И если бы все так сошлось, Л. Н. почти наверняка столкнулся бы со своей женой в Козельске при посадке на поезд, на котором она бы приехала за ним. Насколько это было серьезно (во всяком случае, в головах беглецов), можно понять из дневника Маковицкого. Когда они ехали из Шамордина в Козельск, уже очевидно не успевая на пятичасовой поезд, они страшно боялись встретиться по дороге с С. А. Толстой очень торопил ямщика, а Маковицкий предложил поднять верх пролетки. На это Толстой не согласился (стыдно!), и тогда доктор сказал ямщику, «что если будут встречные спрашивать, кого везут, чтобы не отвечал». В этом напряжении они ехали до Козельска.
Чтобы добраться до Льгова, надо было ехать не на Сухиничи (на запад, ошибочное направление), а на Горбачево (восток) и затем уже на юг: Орел — Курск. Но в этом случае дальнейшее бегство предполагало Харьков и Симферополь, то есть опять-таки Крым, куда Л. Н. ехать не хотел. К тому же на Курск через Горбачево прямого сообщения из Козельска не было. Пришлось бы в Горбачеве ждать пересадку восемь часов, постоянно рискуя встретиться на узловой станции с С. А., которая поехала бы в Козельск именно через Горбачево.
Таким образом духовная поездка в Оптину и Шамордино через «глухой» Козельск оборачивалась для Л. Н. настоящей западней. Выбраться из нее можно было только через то же самое Горбачево, откуда они и приехали в Козельск, но куда, в случае преследования мужа, неизбежно приехала бы его несчастная жена.
И вот, гонимый страхом, Толстой выбирает скорейший, с точки зрения железнодорожного расписания, но и самый длительный по географии, маршрут: Козельск — Горбачево — Воронеж — Новочеркасск. Именно неумолимые законы российских железных дорог, а вовсе не романтическая любовь к Кавказу, оказались главной, решающей причиной того, что Толстой бросился бежать не на запад и не на юг, а на юго-восток, через бескрайние донские степи.
Поэтому так смешно и горько читать, что Толстой скончался «на Богом забытой станции». Астапово-то как раз не было «Богом забытой станцией». Это была крупная узловая станция между Данковом и Раненбургом. Если бы болезнь Толстого не развивалась так стремительно и они без пересадки проскочили бы Горбачево, Данков, Астапово, Богоявленск, Козлов, Грязи, Графскую и, наконец, Воронеж, дальнейший путь лежал бы через пустые степи, через сотни и сотни
верст, до первого крупного поселка — казачьей станицы Миллерово.Восток — дело тонкое.
Поведение Толстого и его спутников во время бегства из Шамордина очень напоминает поведение беженцев во время войны, которых внезапно срывает с непостоянного, но уже отчасти обжитого места какое-то тревожное известие, угрожающее их жизни, и заставляет бежать дальше, подчиняясь не разумной воле, а логике обстоятельств. Здесь царь и бог — начальник станции, а книга судеб — расписание железной дороги.
Куда они собирались ехать от Козельска? В Новочеркасск? Но, уже находясь в пролетке, по дороге на станцию от гостиницы, Л. Н. спрашивает Маковицкого, «как далеко к Анненковым от станции Льгов». Но Льгов совсем в другой стороне! Сбитые с толку ошибкой в карте указателя Брюля, они еще думают, что ехать на Льгов нужно через Сухиничи и Брянск, то есть строго на запад, строго в обратном направлении, чем то, в котором они в результате поехали. Но поезд на Сухиничи отправлялся в 5.19 утра, и они на этот поезд уже не успевали. Почему? Их задержали нерасторопные ямщики, оставленные с двумя колясками приехавшими вчера Сашей и Феокритовой.
«Ямщики ужасно медлили с подачей лошадей, — пишет Маковицкий. — Было почти шесть, когда Л. Н. и я садились в экипаж. Было туманно, сыро, температура могла быть на точке замерзания, безветренно, темно».
Во втором экипаже ехали вещи Толстого и доктора. Таким образом, для дочери и ее подруги места уже не было. Толстой рассчитывал взять для себя более удобную коляску — своей сестры. Ради этого Маковицкий, пока Саша и Феокритова укладывали вещи, пошел к дому Марии Николаевны и разбудил ее дочь Елизавету. Но тут случилось странное на светский взгляд недоразумение. Сестра Л. Н. была монахиней и никаких личных распоряжений, даже в отношении собственной коляски, без разрешения игуменьи отдавать не могла. Игуменья же была больна, и будить ее в такой ранний час было неудобно. Да и время не позволяло.
«Пришлось сделать так: идти на скотный двор, разбудить оставленных двух ямщиков, а третьего ямщика (для Саши и Феокритовой. — П. Б. ) нанять в деревне, послать за ним работника. А пролетку Марии Николаевны прислать за ней же, чтобы она поехала в гостиницу проститься с братом». Проститься с братом она не успела, застав в гостинице только Сашу с подругой, которые сами отчаянно спешили, чтобы догнать Толстого
и Маковицкого.
Л. Н. оставил сестре трогательнейшее письмо, которое, кроме нежных чувств, яснее ясного доказывает, что Толстой и во время второго бегства находился в здравом уме и вполне отдавал отчет своим поступкам.
«Милые друзья, Машенька и Лизонька.
Не удивитесь и не осудите меня за то, что мы уезжаем, не простившись хорошенько с вами. Не могу выразить вам обеим, особенно тебе, голубушка Машенька, моей благодарности за твою любовь и участие в моем испытании. Я не помню, чтобы, всегда любя тебя, испытывал к тебе такую нежность, какую я чувствовал эти дни и с которой уезжаю. Уезжаем мы непредвиденно, потому что боюсь, что меня застанет здесь Софья Андреевна. А поезд только один — в 8-м часу...
Целую вас, милые друзья, и так радостно люблю вас.
Л. Т. ».
Итак, уже очевидно не успевая на брянский поезд, они собирались сесть на тот, который отходил в 7. 40 до Горбачева и дальше. Дальше — куда? И тут в дневнике Маковицкого возникает странная путаница, которая и говорит о том, что ясного представления о направлении их маршрута, не говоря уже о его конечной цели, у беглецов не было.
Этот самый Льгов и Анненкова постоянно присутствуют в голове Л. Н. как наваждение. О Льгове и имении Анненковой он говорит Маковицкому в пролетке по пути на станцию. Там «по дороге можно остановиться и отдохнуть», — внушает он доктору, недвусмысленно намекая на то, что устал от своего бегства и хочет привычного усадебного уюта. А может, и просто ухода со стороны душевно близкой и опытной женщины?