Новый Мир (№ 4 2010)

«Удивительно, почему я люблю его, — поражался сам Л. Н. в дневнике. — Сказать, что оттого, что он искренен и правдив, — неправда. Он часто неправдив... Но мне легко, хорошо с ним, люблю его. Отчего?»

Андрей Львович считал, что Федя Протасов в «Живом трупе» списан отцом именно с него. Федя Протасов — это патологический беглец, своего рода квинтэссенция всех героев-беглецов Толстого, от князя Дмитрия Оленина («Казаки») до старца отца Сергия («Отец Сергий»). Протасов — наиболее талантливо написанный драматический персонаж Толстого. И если сын Толстого был прав, мы обнаружим любопытный факт. Ни одного из своих многочисленных детей Л. Н. не воплотил в сколько-нибудь ярком, живом, действующем персонаже. Между тем Толстой буквально «списывал» многих героев с жены, братьев, свояченицы и даже более отдаленных родственников, знакомых и просто случайных людей. Из детей же только Андрей оказался достойным литературы отца. В любом случае судьба Андрея как бы заранее «прочитывается» в «Анне Каре­ниной», завершенной в 1877 году, в год рождения Андрея, и уже постфактум в «Живом трупе», написанном в 1900 году.

В то же время у Толстого были все основания не то что не любить, но прямо ненавидеть Андрея. Андрей единственный из сыновей не постеснялся задать вопрос о существовании его тайного завещания. Это была даже не бестактность. Это был смертельный нравственный удар по ослабевающему отцу. Когда у матери возникли подозрения о существовании такого завещания, Андрей вошел к отцу в комнату и задал прямой вопрос. Солгать ему Толстой не мог. Это было бы противно и по сердцу и по убеждениям. Но сделать тайное явным он тоже не мог. Он был вынужден сказать, что считает себя вправе не отвечать на вопрос. Но это было, разумеется, косвенным (и потому особенно постыдным для Толстого) признанием существования завещания.

Андрей не стеснялся при людях называть великого отца «безумным стариком». Из всех сыновей Толстого своей прямолинейностью он больше других походил на мать. И недаром в конфликте с отцом Андрей открыто стоял на ее стороне. Он считал вздором отказ отца от авторских прав на свои произведения и нисколько не смущался говорить, что барская жизнь ему по вкусу и что отказываться от нее он не желает. Уже пятнадцатилетний Андрюша откровенно презирал «темных» (толстовцев) и говорил, что лакеи их не любят, потому что не получают от них на чай.

Но странно... Именно Андрея отец считал самым «добрым». «У тебя доброе сердце», — писал он ему. «У тебя есть самое дорогое и важное качество, которое дороже всех на свете, — доброта». «Ты добр в душе».

И это не было парадоксом со стороны отца. По-видимому, Андрей, при всей прямолинейности и грубости, был действительно «добр в душе». Ведь недаром его любили и прощали все женщины. Первая жена, Ольга Константиновна, не только простила мужа, но и подружилась с его второй женой, Екатериной Арцимович. Когда Андрей Львович неожиданно скончался в 1916 году от редкого заражения крови, за гробом вместе с женой и матерью шли его неутешные любовницы.

Несложно понять, что означал бы для Толстого внезапный приезд Андрея с матерью в Шамордино. Весь тяжелейший комплекс семейных отношений, все «надрезы» и спайки пришлось бы переживать вновь. Но именно от этого Толстой бежал. Именно этого он сейчас не только не хотел, но боялся пуще самой смерти.

К тому же Саша привезла письмо от Андрея, из которого было ясно, что тот нисколько не поколебался в осуждении отца. Письмо Андрея Львовича было самым грубым и бестактным из четырех писем детей, которые привезла в Шамордино Саша и которые Толстой прочел немедленно в келье сестры. Но в то же время это было самое прямое письмо, без всякой попытки смягчить в глазах отца главную суть семейной проблемы, какой она встала во весь рост именно теперь. Главная же проблема заключалась в том, что отец оставил своим детям душевно больную мать, которая ежеминутно угрожает покончить с собой. И вовсе не исключено, что она это сделает, даже если это произойдет случайно.

Но вернемся в Ясную Поляну, куда, вызванные телеграммами Татьяны, приехали все дети Толстого за исключением Льва Львовича, находившегося в Париже. Шестеро детей (Сергей, Татьяна, Илья, Андрей, Михаил и Саша) были вынуждены обсуждать не проблему отца. Проблема отца встанет через несколько дней, когда он будет умирать в Астапове. Теперь же детям представлялось (кроме, разумеется, Саши, безгранично преданной отцу), что Толстой выбрал хотя и не самый легкий, но все-таки путь освобождения от накопившихся семейных проблем. А вот они, дети, теперь по рукам и ногам связаны душевно больной матерью. С которой непонятно, что делать.

«Мать вышла к нам в залу, — вспоминал самый старший из детей, Сергей Львович. — Она была неодета, непричесана, в каком-то капоте. Меня поразило ее лицо, вдруг постаревшее, сморщенное, трясущееся, с бегающим взглядом. Это было новое для меня выражение. Мне было и жалко ее и жутко. Она говорила без конца, временами плакала и говорила, что непременно покончит с собой, что ей не дали утонуть, но что она уморит себя голодом. Я довольно резко сказал ей, что такое ее поведение произведет на отца обратное действие, что ей надо успокоиться и полечить свои нервы; тогда отец вернется. На это она сказала: „Нет, вы его не знаете, на него можно подействовать только жалостью” (то есть возбудив в нем жалость). Я подумал, что это правда, и хотя возражал, но чувствовал, что мои возражения слабы. Впрочем, я говорил, что раз отец уехал, он не может скоро вернуться, что надо подождать, а через некоторое время он, может быть, вернется в Ясную. Особенно тяжело было то, что все время надо было держать ее под наблюдением. Мы не верили, что она может сделать серьезную попытку на самоубийство, но, симулируя самоубийство, она могла не учесть степени опасности и действительно себе повредить...»

Главный разговор вращался вокруг матери. Это и понятно: ведь она находилась рядом и ее жизни угрожала опасность. Ну а что же отец? Неизвестно где, ему 82 года! На это Андрей «совершенно верно говорил, что отыскать отца ничего не стоит, что губернатор и полиция, вероятно, уже знают, где он, что наивно думать, что Лев Толстой может где-нибудь скрыться. Газеты тоже, очевидно, сейчас же это пронюхают. Установится даже особого рода спорт: кто первым найдет Льва Толстого».

Вся эта ситуация в тот момент представлялась сыновьям все же довольно абстрактной. Это выглядело так: отец ушел от матери. Только Саша и отчасти Татьяна знали, каких мучений это ему стоило и чтбо он должен был переживать теперь. Толстой всегда был откровеннее с дочками, не с сыновьями. И дочери всегда были на его стороне, в отличие от сыновей. Так уж сложилась эта семья, в которой настоящей главой была мать, но отец был ее содержанием и смыслом существования. С уходом отца семья теряла смысл, но вот проблемы, которые решала одна мать, оставались.

И теперь они падали на сыновей... вместе с больной матерью.

Здесь надо еще и учитывать психологию детей в их отношении к отцу.

С детства они привыкли, что отец — это «вещь в себе». Это незыблемая,

постоянная величина, самостоятельная планета. Вернее сказать, это звезда, вокруг которой вращаются все планеты системы «Толстые», но которые с ней не соприкасаются напрямую, настолько велико ее энергетическое поле. Всякая попытка сыновей душевно сблизиться с отцом заканчивалась неудачей, порой трагической, как это было со Львом Льво­вичем. Еще подростком он увлекся идеями отца, подружился с его главным учеником — Черт­ковым, жадно слушал разговоры «темных» в хамовническом доме и, наконец, сам попытался стать писателем, подписывая свои публикации «Граф Лев Толстой-сын». Это закончилось тяжелейшей депрессией, едва не приведшей к ранней смерти, изнурительным лечением в России и за границей и самыми недружественными отношениями с отцом. «Тигр Тигро­вич», как шутя называли Льва Льво­вича, порой даже не понимая, насколько это для него оскорбительно, больше всех сыновей любил своего отца, но был самым нелюбимым его сыном.

Прочитав письма, привезенные Сашей из дома, Толстой был крайне расстроен. Именно эти письма, а не приезд Саши и не какие-то ее слова стали главной причиной дальнейшего бегства Толстого. Поистине страшным было письмо С. А., написанное безумно талантливо, так, что и сегодня невозможно понять, где тут заканчивался талант и начиналось безумие.

«Левочка, голубчик, вернись домой, милый, спаси меня от вторичного самоубийства. Левочка, друг всей моей жизни, всё, всё сделаю, что хочешь, всякую роскошь брошу совсем; с друзьями твоими будем вместе дружны, буду лечиться, буду кротка, милый, милый, вернись, ведь надо спасти меня, ведь и по Евангелию сказано, что не надо ни под каким предлогом бросать жену. Милый, голубчик, друг души моей, спаси, вернись, вернись хоть проститься со мной перед вечной нашей разлукой.

Где ты? Где? Здоров ли? Левочка, не истязай меня, голубчик, я буду служить тебе любовью и всем своим существом и душой, вернись ко мне, вернись; ради Бога, ради любви Божьей, о которой ты всем говоришь, я дам тебе такую же любовь смиренную, самоотверженную! Я честно и твердо обещаю, голубчик, и мы всё опростим дружелюбно; уедем, куда хочешь, будем жить, как хочешь.

Ну прощай, прощай, может быть, навсегда.

Твоя Соня.

Неужели ты меня оставил навсегда? Ведь я не переживу этого несчастья, ты ведь убьешь меня. Милый, спаси меня от греха, ведь ты не можешь быть счастлив и спокоен, если убьешь меня.