Новый Мир (№ 4 2011)

Этот огнь с энтузиазмом воспевает Елена Шварц: «И зловещего Нерона / Мне открылась правота — / Умножается от гнева / Всех творений красота. / Всего тленного мнимость, / Совершенства земного увечность…» (по поводу пожара в Измайловском соборе в Петербурге, события сравнительно недавнего). И она патетически прозревает «Последнюю ночь» (название стихотворения): «Заутра мы осыплемся как прах — / Беда живым, надежда в мертвецах». Херсонский особенно горазд на картины апокалиптического краха цивилизации, покинутой оплакивающим ее Богом:

Мир сползает в небытие, как слеза

по щеке Спасителя на иконе,

<…> князь тьмы сидит в золотой короне.

Всё как хотел, а вот, погляди, не рад.

Гримаса скорби на черном лице врага.

Огромный город, разноязыкие крики,

огни мелькают и вспыхивают, поток

автомобилей — здесь не ступала нога

человека, только колеса. Безлики

сидящие за стеклом.

<…> Ничего уже не изменишь. Разве выдавишь крик.

Всё как написано. Звук трубы. Огненный дождь…

Этот поэт, ценящий, подобно Константину Леонтьеву, разнообразное культурно-этническое цветение земли и, как по клавиатуре, прошедшийся по многим ее культурным ликам — от кровнородственного еврейского до далекого китайского, — болезненно морщась, реагирует на «смесительное упрощение», на современное смешение языков и «обломков вер», прикрывающее пустоту. На еврейском кладбище в США он попадает на «аллею, носящую название Лотоса», и с горечью констатирует: «И здесь — эклектика, даже здесь». Именно под этим углом зрения он переносит предание о строительстве Вавилонской башни на весь ход истории и на современность. Человечество обращается к Всевышнему:

видишь мы построили город ступени террас

островерхие башенки флюгеры округлые купола

ребра крыш колодцы дворов и вот уже виден каркас

невиданной башни венчающей наши дела

она спиралью ввернется в разрыхленный небосвод

и на вершине идол рукой вытянутой вперед

укажет тебе твое место среди легенд и вот

в словаре мифологии ты среди ангелов разных пород

каждый из нас заживет по своему уму

на земле где потекут молоко и мед

вот только друг со мной говорит а я никак не пойму

что он говорит и он меня не поймет

В поисках порчи Херсонский из обезбоженной современности, как правило, заглядывает вглубь веков и удостоверяется в давних корнях изгнания Бога из Истории — хотя бы потому, что в ней об руку с верой всегда шло изуверство. Он перелагает «Плавание в Византию» Йетса, каждый эпизод поэмы великого ирландца сопровождая собственной вариацией. Вариации колеблют то одну, то другую чашу весов:

Никогда не любил Византию. Ее царей, куполов,

сперва ослепленных, потом отсеченных голов <…>

Никогда не любил Византию. Всегда любил

ее песнопенья, мозаики, звон кадил,

глазастых святых, держащих храмы в руках,

начало Премудрости — Божий страх, —

пока наконец в эпилоге не побеждают содрогание и отвращение:

Вопль поднимается к небу. Воздух пахнет паленым

человеческим мясом. Это там, у стены

палач выжигает кому-то глаза железом каленым.

За дело, должно быть. Невозможно, чтоб без вины.

Не надо думать, что тут стандартный выпад против «византийского наследства», отягощающего русское православие. Напротив, в той же композиции говорится: «Русские вывезли из Византии все то, что там / куда-то годилось, — музыку, веру, икону — и расставили по местам». Дело не в Византии, а в том, что извращение веры — неотъемлемое свойство исторического человечества [5] . Свирепое иконоборчество византийского императора Исавра (его «можно легко представить в облике тиранозавра») — такое же извращение, как и суеверная полуязыческая роскошь папского Рима, «с беломраморными святыми, бронзовыми ангелами, реликвариями золотыми»: «Тут золотая корона, там золотая тиара, / все заглушает звон оружия или гомон базара, / волны похоти перехлестывают через край» (Б. Херсонский, «Торжество православия»). И вера, теснимая изуверством, в конце концов покидает человека и мир. В финале этих обличений и жалоб — вложенное в уста сетующего предчувствие пресловутой «смерти Бога», то есть ухода Его из цивилизации человечества: «Боже мой, Боже, если можешь — не умирай».

Понятно, что история России, что Русь, русское богосознание ставят перед верой наших поэтов особенно чувствительные вопросы: в свете пережитого что это — неудача? провал? или сокровенный свет посреди тьмы катаклизмов, недоступный «гордому взору иноплеменному»? В написанном в начале 90-х «Прении о Руси» [6] Сергей Аверинцев со спокойным вниманием выслушивает «иноплеменные» обличения в двоеверии, в апокрифичности и мифологизированности народной веры, в христианской непросвещенности крещеной Руси и, смиренно соглашаясь с этими укорами, кладет на другую чашу весов открывшееся русскому духу в иконописи «естество премирного света» и постигнутую «бессловесным чутьем звериным» целокупность небесного и земного. Это сугубо богословское «прение» перелагает «духовным стихом» многие, дорогие и мне, соображения мыслителей нашего «религиозного ренессанса», но о провиденциальном смысле русской истории (а верующим умом таковой не может не отыскиваться) — молчит.

Неизбежное в данном узле тем обращение к расколу (ср. с горячим интересом к нему Солженицына и полемику с писателем на этот счет о. Шмемана) приводит к выводу: попытка укрыться в скиту веры от движения Истории — бесплодна. Борис Херсонский реконструирует эту староверческую психологию, стилистически от нее дистанцируясь (отсутствие пунктуации в данном случае проставляет невидимые кавычки вокруг архаичного «чужого слова»):

часовенное или любушкино согласие в дыру [7]

молятся ибо иконы кончились к серебру

окладов не прикасайся антихристова печать

зверя стоглавого жаловать привечать

пасти огненны разевает кажет клыки

а следом идут бояре напудрены парики

бритая дылда царь голландские табаки

усы два ножа в панталонах козлиный рог

руки крюки грабли входит плюет на порог

съели святую русь будто капустный пирог

Круглова впечатление от уже сегодняшнего концерта старообрядческого хора подводит к похожему итогу. Поют «в нетопленном зальце маленького ДК», словно бы в стенах гетто: «Розовощекий, бледноглазый / Регент регентует, фехтует указкой — сия есть / Бесов язва <…> Поют унисон, льют / Овсяный кисель в березовую бадью <…> Забетонируй прошлое — и вот / Вечность, проста! словно легкий, светлый, полотрубчатокрылый / Ангел обызвествел» — ангел Промысла, вестник исторического времени [8] .

Если же не ударяться в бега от Истории, то поэтической мысли можно легко найти себя в погребальном плаче. Светлана Кекова: «…как же звону звучать колокольному, как же пению литься церковному?»

Все, что плохо лежало — попрятали.

все, что чудом не продали — пропили.

Черный ворон летит с воронятами

над глухими болотными топями,

над крестьянскими избами бедными,

над резными ларями купечества,

а еще — над дубовыми, медными,