Новый Мир (№ 4 2011)

золотыми крестами Отечества…

Или же со смиренной надеждой вглядываться в красоту русских просторов как в явь небесного покрова: «Злого времени ветер пронзительный / над тобою не властен, пока / в неземной красоте ослепительной / над Россией плывут облака» (тот же автор).

А можно прибегнуть к заклинательной силе поэтического воодушевления — прилагая знаменитое пророчество Иезекииля об оживающих Израилевых костях к православному народу российскому, тоже не лишенному Божьего избрания:

Из болот петровских, степей продувных татарских,

из костей крестьянских, из крепких кровей боярских,

из пределов царских, песков иудейских и бурных вод,

из хозяйств поморских, уделов скитских,

из полей подворских, из пастбищ критских, —

собирает, всем имена дает,

называет ласково:

«Мой народ».

Это, конечно, звенящий голос Олеси Николаевой, назвавшей свой гимн собиранию Нового Израиля на земле Отечества — «Национальной идеей». Чем невероятней для скептического ума эта вера, тем выше взятая нота, тем жарче надежда на действенность заклятья русских исторических трагедий. В сущности, о. Сергия Круглова одушевляет та же надежда, выраженная с трезвением, положенным ему по сану: «Мы тут, / В России, вечно — / Молимся ли, ругаемся ли, поем, — / говорим: „Мы”. <…> Мы!.. Кто такие: „Мы”? / Мы — подросток на костылях, / Пришедший в райцентре в храм / Поживиться на пиво десяткой-другой, / Да так и замерший, как муха в янтаре, / Перед раскрытыми Царскими Вратами, / В грозном светолитии Твоих икон».

…Русь, как водится, не дает ответа, и знамений свыше никому еще не удалось разгадать. Но чего сегодня по большому счету нет в этих волнениях о провиденциальной судьбе Отечества, так это «шатовщины», дорожащей вероисповедными ценностями как «атрибутом национальности». Мысль о небесном гражданстве возносится над мыслями о России и только на этом условии осеняет их. Олег Чухонцев выразил этот «порядок приоритетов» с наибольшей лирической концентрацией, вобравшей в себя, кажется, и грусть несбывшихся надежд:

Не к этой свободе тянусь,

с годами люблю все сильнее,

не родину эту, не Русь,

не хмурое небо над нею, —

и это, конечно! — но взгляд

бросая на наши равнины,

взыскуешь невидимый град

из этой духовной чужбины,

и где-нибудь на полпути

к Изборску, а может к Дамаску,

почувствуешь с дрожью в груди

блаженную нищую ласку,

и станешь в последней тоске,

свой пепел сжимая в руке.

Моя попытка очертить «пространство веры» в современной поэзии, конечно, небеспристрастна. Небеспристрастна, во-первых, в том отношении, что значительные, по моей оценке, поэты, чьими именами и стихами я оперировала, вовсе не «специализируются» на темах духовных, как это можно подумать из-за выбранного мной ракурса. То, что они пишут, — написано в Присутствии, но далеко не всегда — о Присутствии. Это поэзия «светская», со всем объемом мирских впечатлений, — что важно подчеркнуть, чтобы было понятно: речь идет о свободном поле культуры , а не о поэтических обрамлениях или ответвлениях культа. Но мне кажется, что у этих поэтов собственно духовные темы собирают в единый луч их творческие усилия и доподлинно внушают им «слово со властью». Может быть, впервые в русской поэзии, во внушительном наборе ее имен, реализуется такой баланс. И, быть может, впервые нашу поэзию посетила неведомая прежде насыщенность вольными, подчас неочевидными и прихотливыми, аллюзиями на священную письменность — свидетельство того, что авторы прямо-таки плещутся в этих водах сакральной культуры, открывающей им новые мыслительные и художественные возможности. (Значит, они требуют от читателя того же? И надеются на такого читателя? Примечательно и показательно.)

Во-вторых, моя пристрастная избирательность заключалась в том, что я не стала останавливать внимание на вещах, продолжающих традиционные жанры и изводы религиозной лирики. И пылкие гимны Олеси Николаевой и Светланы Кековой, и скорбные молитвы Вениамина Блаженного и Бориса Херсонского, и переложения псалмов, и пересказы эпизодов Писания — все это существует в поэзии по-прежнему, как существовало оно у нас с XVIII века (и ранее — у виршевиков). Но я, как и обещала, старалась заинтересовать тем, что связано с рефлексиями современного человека, не успокоенного ответами «из катехизиса».

«Ум ищет Божества, а сердце не находит» — дал когда-то молодой Пушкин формулу «безверия». Ныне же те, кто вышел из зоны безверия и обрел вместе с верой «сердце люботрудное» (по яркому слову одной из православных молитв), трудятся сердцем над запросами достаточно искушенного и цивилизованного ума, и это окрашивает их поэзию в тона парадоксальной и дерзкой апологетики, не страшащейся вылазок на территорию «отрицанья и сомненья». Снова скажу: такая актуальная растревоженность духа говорит о религиозном подъеме больше, чем любая тишь да гладь, — вопреки сообщениям статистики о скромном и даже маргинальном месте религии в сознании и культурных интересах общества (при всех идеологических попытках искусственно расширить это место).

Можно, конечно, счесть, что перед нами чуть ли не катакомбный сегмент современной русской культуры. А можно, наоборот, подумать, что это ее немногочисленный партизанский корпус. Склоняющий на свою сторону колеблющихся — тех, кто содрогается от насилия над совестью и брезгует благочестивой показухой, но не в силах устоять перед творческой красотой веры:

На вашей стороне — провидцев многословный

Рассказ, и мудрецы — на вашей стороне,

И Бог, и весь обряд ликующий, церковный,

И в облаке — Святой, и мученик — в огне,

И вечная весна, и стансы Рафаэля,

И, физику предав забвению, Паскаль,

Страстная и еще Пасхальная неделя

На вашей стороне, органная педаль

И многослойный хор, поющий по бумажке,

А то и без нее, победно, наизусть,

И с крестиком бандит раскормленный в тельняшке,

Спецназовец — вчера убил кого-нибудь.

Как скептик говорил один яйцеголовый,

На вашей стороне и армия и флот,

На вашей стороне Завет, во-первых, Новый,

И Ветхий, во-вторых, и ангелов полет,

На вашей стороне и дальняя дорога,

И лучшие стихи, и нотная тетрадь,

И облако в окне, и я, — устав немного

Все это, глядя вам в глаза, перечислять.

(Александр Кушнер)

Лишний человек на рандеву с историей

ЛИШНИЙ ЧЕЛОВЕК

НА РАНДЕВУ С ИСТОРИЕЙ

Д м и т р и й Б ы к о в. Остромов, или Ученик чародея. Пособие по левитации. М., “ПРОЗАиК”, 2010, 768 стр.

Лучшая характеристика

О чем бы ни писал Дмитрий Быков, он всегда пишет об одном и том же. О неизбежности социальной катастрофы, в которой придется жить интеллигенту. Катастрофа еще не наступила, но она грянет, грянет неизбежно. И что тогда делать интеллигенту, как существовать в условиях этой самой катастрофы? Однажды я попал в чрезвычайно странный дом на окраине Новгорода. Живет в этом доме математический лингвист. Время от времени, когда позовут, преподает в Сорбонне. Вообще же человек вполне безбытный. Ученый — он и есть ученый, что с него взять кроме учености, правда немалой. Так вот среди его книжных полок я заметил одну, целиком заставленную книгами Дмитрия Быкова. Я слегка удивился. Спросил. Он охотно пояснил. “Понимаете, — сказал он, — уже очень давно я живу с ощущением того, что все мои интересные, сложные занятия чрезвычайно хрупки; что в какой-то момент ко мне придут, выкинут все мои книги и тетради, возьмут за шкирку и пошлют скалывать лед, в лучшем случае… Вы меня понимаете?” Я был вынужден признать, что очень даже хорошо его понимаю и сочувствую, но помочь ничем не могу. “Ну вот, — продолжил мой собеседник, — и в какой-то момент я совершенно случайно взял книжку Быкова „Орфография”, начал читать и вдруг узнал все мои ощущения, воплощенные в художественной, если угодно, занимательной, приключенческой форме. Вот с этих пор я и покупаю все его книжки”.