Новый Мир ( № 5 2009)

Ирина РОДНЯНСКАЯ

[1] Интересно это сравнить с «Новейшей историей средневековья» Бориса Херсон­ского, где умиление оказывается в клинче со скепсисом.

[2] См. в кн.: Н и к о л а е в а О л е с я. Православие и свобода. М., 2002.

[3] Любопытствующих отсылаю к книге С. С. Аверинцева «Риторика и истоки европейской литературной традиции» (М., 1996).

[4] Д. Бак уверен в желании поэтессы быть услышанной «не единомышленниками и почитателями, а людьми, мыслящими совершенно иначе». Оно хорошо бы, но беда в том, что «иначе мыслящие», как правило, не приобщены к ее источникам. Трудно понять строку «И творит Господь Себе детей из камней», если не знать, что, согласно священным текстам, Бог обещает сотворить себе «детей Авраамовых» из камней-язычников взамен жестоковыйных и отпавших кровных потомков Авраама, и крещеная Русь — в числе этих «камней». А «кость к кости и сустав к суставу» — почти дословно воспроизведенное пророчество Иезекииля о восстании из мертвых дома Израилева, перенесенное здесь от имени Всевышнего на народ русский — «Мой народ» (отрывок из Иезекииля знаком каждому члену Церкви, даже и не открывающему Библии, ибо он торжественно читается в храме в конце Страстной недели). В XIX веке такие пояснения не потребовались бы даже «мыслящим иначе» вольнодумцам и матерьялистам, ибо это входило в культурный багаж образованного сословия. Теперь же, боюсь, другое время. 

Время собирать камни

Арсений Ровински й. Зимние Олимпийские игры. М., «Икар», 2008, 84 стр.

Давайте начнем с очевидного, потому что остальное будет слишком неочевидно.

Арсений Ровинский несомненно, состоявшийся самобытный поэт, очень хорошо понимающий, что он хочет сделать и что делает. Если попробовать как-то его отклассифицировать как некий вид животного отнести к некоторому классу, не посягая на уникальность вида, то это линия Мандельштама, то есть столбовая линия русской поэзии. Предельно сжатое, как бы заархивированное письмо с очень длинными шагами от слова к слову, от ассоциации к следующей. Очень гордое письмо, откровенно пренебрегающее наивным читателем и его трогательными ожиданиями.

Конечно, это эпос в том смысле, что не лирика. Если еще уточнить в том строгом смысле, что Арсений Ровинский отдает себе отчет в существовании вещей, превосходящих чувствилище автора, и не делает кумира из своих переживаний.

С другой стороны, автор с полным (лирическим) накалом переживает коллизии чего-то большего, чем его (автора) отдельная жизнь. И конечно, не только эмигрантский опыт сближает Ровинского со Сваровским и Швабом [5] . Воистину, прекрасен их союз.

Творческое усилие пронизывает стихи Ровинского снизу доверху от отдель­ного слова до архитектуры целого. Про слово не голословно. Например «по­стрелушки», «дихторша».

Из двух равноправных форм бытования стихи Ровинского выбирают скорее письменную, чем устную. В них хочется вглядываться и лишь изредка произносить. А вот подтверждение этого наблюдения рифма «дверного немного». Она именно что «бумажная», произнесение разрушает ее.

Возможно, главное о чем бы ни писал Ровинский, он пишет о Родине. Впрочем (казалось бы), о чем еще писать эмигранту?..

Остальное, повторяю, фундаментально непонятно.

Начинаем, например, искать сближения Ровинского с другими поэтами и радостно находим, да как-то подозрительно легко, словно улики, подброшенные настоящим преступником мнимому. Разборки А. Ровинского с Б. Пастернаком отражены в дельном предисловии Дмитрия Кузьмина. А мы попробуем увидеть что-нибудь посовременнее.

Кто они, где живут, что вызывает смех их,

что их тревожит, что заставляет плакать?

Тут можно подыскать пару да не хочется, потому что Арсений Ровинский попал не в какую-то частность, а в точно узнаваемую интонацию Михаила Айзен­берга.

Короткое стихотворение целиком:

Из пепла Мурома и суздальского праха

котлы с живой и мёртвою водой

доставлены по слову Мономаха

и слиты подле ямы выгребной.

Дизайн и копирайт, вот что меня волнует.

Налимы в омуте, русалки на воде

уже мне не понять, о чём они толкуют,

в коломенских лесах, в небесной слободе.

Это уже Александр Еременко. И вообще и в частности: «И Шуберт на воде. / И Пушкин в черном теле. / И Лермонтова глаз, привыкший к темноте... / Я научился вам, блаженные качели, слоняясь без ножа по призрачной черте. / Как будто я повис в общественной уборной / на длинном векторе, плеснувшем сгоряча. / Уже моя рука по локоть в жиже черной и тонет до плеча».

Или следующее стихотворение в сборнике:

Концерт музыканту важнее

искусства, как Брежнев сказал.

И трудно с ним не согласиться

ведь он Шостаковича знал…

Это Пригов-Иртеньев. Эти стихотворения идут в книге подряд это натуральный парад соответствий. Стилизации? Зачем? Нет. Пародии? Нет. Скорее подбор отмычек.

Сквозное впечатление от половины книги ускользание . В стихотворении угадывается нечто главное; открываешь следующее, чтобы уточнить свое смутное предположение, а там угадывается главное, но уже другое. В какой-то момент даже кажется, что ускользание и есть основная тема книги. Но потом понимаешь, что Ровинский ощупывает нечто настолько огромное, что детали с трудом складываются в целое. Как в известной притче про слепых и слона, с тем только трагическим отличием, что слона хотя бы зрячий в состоянии окинуть взглядом, а это никто. Впрочем, давайте раскроем карты речь, конечно, идет о Родине.

И велика она не только физико-географически, но и, так сказать, системно.

То есть неуютный простор по ту сторону вагонного окна это, конечно, Родина. И столик в вагоне-ресторане Родина. И неудачник, и герой, и эскимо, и граненый стакан, и натюрморт из икорки. При этом разные элементы сочетаются в разные системы, но системы между собой как бы не пересекаются. Я лично видел на Арбате, как кришнаит пытался впарить свою специальную литературу казаку. Впечатление поразительное не карнавала, а участника одного карнавала, по ошибке попавшего на другой. Но загвоздка в том, что никакой ошибки в Арбате нет. И Родина это все сразу. Трагедия и анекдот одновременно. И много чего еще.