Новый Мир ( № 5 2012)

Где, может быть, Микола Зеров

Шел, на латыни бормоча,

Еще шуршат обрывки скверов

И ждет пожара каланча.

Сам город, щеки подставляя

То кулакам, а то губам,

На звон последнего трамвая

Приоткрывает двери нам.

 («Проходишь улицей такою…»)

Бельченко прямо называет имя, открывая культурный код, предшествующий ей и продолжаемый ею. Микола Зеров — украинский поэт, литературовед и переводчик, лидер литературной группы «неоклассиков», блестящий латинист и переводчик античной поэзии, расстрелянный в 1937 году в печально известном карельском урочище Сандармох. И эта отсылка ведет нас еще к одной особенности поэта Натальи Бельченко. Она, как ни один другой из современных авторов Украины, является именно украинским поэтом, хотя и пишущим на русском языке, поскольку наследует в первую очередь местной поэтической традиции. Поэзия Бельченко — неотъемлемая часть той современной украинской поэзии, что формируется на наших глазах в ходе нынешнего украинского «поэтического бума». И если в ее поэтике и можно усмотреть сходство с российскими акмеистами, метареалистами и эмигрантскими поэтами «парижской ноты» (эти совпадения отмечает, в частности, Данила Давыдов в предисловии к книге Бельченко «Ответные губы» — М., «Арт Хаус медиа», 2008), то лишь на уровне приема, символа или метафоры, иными словами — отдельных зубчиков шестерни. Этим Бельченко отличается от таких известных русскоязычных поэтов Украины, как наследующий одесско-екатеринославской южнорусской метафорической школе ее коллега по киевскому журналу «ШО», поэт и литературтрегер Александр Кабанов; неоклассик и знаток античной поэзии из Харькова Ирина Евса; живущий в Симферополе Андрей Поляков, чья поэтика тесно связана с обэриутской традицией, а работа с языком наследует Хлебникову; одессит Борис Херсонский, который равным образом близок петербургской неподцензурной поэзии и ифлийцам предвоенных лет; или же харьковчанка Анастасия Афанасьева, во многом ориентирующаяся на метафизиков — Вс. Некрасова, Елену Шварц и Ольгу Седакову.

Впрочем, вернемся к книге. Ручьи, ключи и воды Киева не зря упомянуты в начале этой заметки. Вся книга течет, журчит, переливается водами малых и больших рек, озер. Водами, которые являются проводниками культур, магических обрядов и ритуалов, человеческих чувств. Одно из первых стихотворений книги начинается строфой:

Ковш упал под Иерусалимом

В Иордан — и Киевом плывет:

По подземным речищам незримым,

Лишь ему известным током вод.

(«Ковш упал под Иерусалимом…»)

Загадка этого текста раскрывается в примечании к одному из завершающих книгу стихотворений:

Попробуй любовь перейти по стиху,

Довериться избранному пустяку

В предвечной воде Иордана,

Чья каждая капля желанна.

(«Попробуй любовь перейти по стиху…»)

Примечание же гласит: «Иорданский источник в Киеве — между Подолом и Татаркой, в Мыльном переулке. Считалось, что он соединяется под землей с ближневосточным Иорданом, поскольку Киев — второй Иерусалим».

Воды рек выступают в качестве магической субстанции, способной очистить души:

Под землю ушедшие реки

Являются в разных местах:

То в пойме, а то в человеке,

Когда отторгается страх, —

(«Когда бы июльская сила…»)

или соединить сердца:

В забытой неслучайно лодке

Когда-нибудь, как схлынет зной,

Сойдутся наши две щепотки,

Перекрестив покой речной…

(«В забытой неслучайно лодке…»)

Читатель, знакомый — по переводам или в оригинале — с украинской поэзией, найдет в книге Натальи Бельченко множество знакомых и милых его сердцу аллюзий, тем, метафор. (Здесь стоит отметить, что ряд текстов в книге представляют собой автопереводы Бельченко на украинский язык.) Тем же, кто хочет впервые познакомиться с мироощущением и традицией близкой, но иной по многим признакам культуры, эта книга послужит одним из важнейших проводников. Эта неуловимая, но привлекательная «чужесть» проявляется даже в такой, казалось бы, классической форме, как сонет, даже при возможности усмотреть параллели с русской традицией — скажем, с поэзией Арсения Тарковского:

Знакомый дождь сегодня маем стал,

И ни одна улыбка не пропала,

Пока из дождевого матерьяла

Стекал, соткавшись, новый матерьял.

Когда ботсад он задрапировал,

Как в дивном реактиве проявила

Себя сирень. Химическая сила

Лиловый породила минерал.

И чайки от Днепра к нему летели.

Творение почти достигло цели.

Сад философским камнем был сперва.

И древняя махровая порода

Среди живых опять ждала приплода,

Попарно подбирая существа.

(«Сирень»)

Стихи Бельченко, плотно насыщенные христианской символикой (Иордань, крест, вода как очищающая стихия, рыба — «плотве, плоящейся в Ирше, / была поимка по душе — / единой плотью с рыбарём / становится доплывший в нём…»), все же отличаются той плотностью и плотскостью, тем сродством всего со всем, что характерны для украинского народного мировоззрения. Земледельческий космос с его языческими обрядами уживается с христианской культурой на первый взгляд естественно и мирно, однако это сосуществование полно подспудных и темных течений. Это подспудное, темноватое течение все отчетливей проявляется в лирике Бельченко. Метаморфирующие, живые, но неопасные городские пейзажи сменяются далеко не благостными пейзажами «природными», живописно-опасными, губительными и в то же время — живительными (живая/мертвая вода — несколько даже навязчивый мотив лирики Бельченко). Здесь языческое темное («Костёр, как в воронку, уходит в луну, / И бездну увидеть ещё не одну / Успею, телесно тебе изменив, / Предопределив разрыв…») постепенно, неохотно уступает христианскому началу («Кто спит на земле — тот едва отделён / От силы хтонической, выбившей вон / Все донья, подкравшейся в плаче обид, / Выблёвывающей стыд. // Но реки — на то, чтоб отмыть добела. / А ты приютишь меня там, где была / И прежде — где рана в предсердье твоём, /Бессрочный ее объём» [10] ).

Но все же уступает…

Геннадий КАНЕВСКИЙ

[10] Б е л ь ч е н к о Н а т а л ь я. В сердцевине покоя. — «Новый мир», 2011, № 3.

Страх вселенский

Л ю д м и л а С а р а с к и н а. Достоевский. М., «Молодая гвардия», 2011, 825 стр. («Жизнь замечательных людей»).