Новый Мир ( № 5 2012)

Жанр обозначен уже в выходных данных: роман, второй том «Ханаанских хроник». Все же 670-страничный текст израильского писателя представляет собой не столько роман, сколько романным образом организованные дневниковые зарисовки (или их имитацию). Этот нон-фикшн или как бы нон-фикшн для человека, постороннего израильской богемной тусовке и ее российскому зеркальному отражению, привлекателен своей экзотикой, а для человека нестороннего — именами и топографией. Что-то происходит там, что-то тут, все перепутано и взаимосвязано, всем не хватает славы, денег, любви, все ревниво и пристрастно следят за чужими успехами и т. п. Литературный мир тесен: открыв наугад, я нашла знакомые имена почти сразу («Рита Бальмина, дама за сорок в длинном желтом платье с какими-то черными лилиями и в черных плотных чулках, прочитала венок сонетов, несуразный, но энергичный, с напором, в первом сонете была рифма „де Сад” и „в зад”»). Лично мне рифма «де Сад» и «не в зад» кажется более адекватной, более фонетически организованной, что ли, но все ж, по-моему, Рита Бальмина, начинавшая со своими провокационными текстами еще в начале 80-х и таким образом до какой-то степени бывшая предшественницей Веры Павловой, не сводится к карикатуре, к скетчу.

А потому, как всегда в случае материалов такого рода, мы упираемся в вечную этическую/эстетическую проблему. Понятно, что читать их тем интересней, чем выше степень вовлеченности читателя. Однако в силу чисто психологических причин читать о том, какие все добрые, хорошие и талантливые, иными словами — апологетику, скучновато. Читатель предпочитает, чтобы зарисовки и мемуарии держались на изрядном заряде желчи, — причем, в силу элементарной этики, автор и себя обязан не щадить, чтобы не выглядеть как человек в белом из известного анекдота. Здесь с этим вроде бы все в порядке (вот и в аннотации говорится — «порой ядовитое и неизменно кровоточащее»), но замечу, что проблема универсальна, — весьма болезненна для всех авторов, живописующих узнаваемые фигуры в узнаваемых ситуациях, и, возможно, вообще неразрешима. На самом деле такие тексты, в сущности, больше говорят об авторе, чем о других фигурантах, — а каков он, тот, кто рассказывает о других? Ярок, талантлив, щедр? Напротив, неудачлив, бесталанен? Почему он рассказывает о таком-то и таком-то именно так? Именно в таком тоне? Восхищается? Завидует? Почему он вообще посвятил несколько сот страниц описанию своей жизни и всех, кто с ней так или иначе соприкоснулся?

Так что здесь раздолье для всякого рода мисс Марпл — тайных человековедов, интерпретаторов-конспирологов, которых в окололитературном мире не так уж мало. К тому же диаспора (или провинция, что, в общем-то, одно и то же) в силу своей смещенной оптики — когда не слишком значительные для, скажем так, культурной метрополии фигуры и события вдруг выдвигаются на первое место, а явления действительно значимые в силу удаленности автора от места события, отодвигаются на периферию, — место воистину шекспировских страстей.

В любом случае такая беллетризованная документалистика не только факт литературы, но и человеческий документ (хотя бы там, где касается непосредственно автора, — не только благодаря тому, что мы вычитаем из собственно текста, но и тому, что остается между строчками), и портрет времени (а заодно и места: топография, фактура богата и хороша). Да, забыла сказать, все кончается в нулевом году… Как если бы время кончилось вообще.

На самом деле этот проект углубленной поэтапной автобиографии в режиме реального времени надо было бы продолжать; и продолжать, если так можно выразиться, до упора — тогда на первый план выступит некая художественная сверхзадача, которая пока лишь просматривается в замысле автора.

М е ж д у м о л о т о м и н а к о в а л ь н е й. С о ю з с о в е т с к и х п и с а т е л е й С С С Р. Документы и комментарии. Том 1. 1925 — июнь 1941 гг., руководитель коллектива Т. М. Горяева, составители: З. К. Водопьянова (ответственный составитель), В. Домрачева, Л. М. Бабаева. М., РОССПЭН, Фонд «Президентский центр Б. Н. Ельцина», 2011, 1023 стр. («История сталинизма. Документы»).

Исторический документ, вернее, собрание исторических документов, настолько обширное (не только протоколы комиссий, союзов, стенограммы съездов, летучек и т. п., но частные письма, выдержки из мемуаров и т. п.) уникальное пособие для историков литературы — и не только; уникальный архив, который сослужит службу не одному поколению исследователей. Речь, однако, не об этом, хотя коллективу, собравшему и обработавшему такую махину, можно только поклониться. Речь о том, что эти сухие и бесстрастные протоколы — печальная (боюсь, универсальная, хотя и на уникальном материале) история того, как при некоторой, не очень даже ловкой манипуляции люди — умные и талантливые, а иногда даже и хорошие — сами, своими руками (даже, возможно, из лучших побуждений) куют себе цепи, сами, своими руками поддерживают однажды запущенный механизм истребления и самоистребления. Страшная и горькая летопись падения и обнищания духа. Ситуация, когда естественное соперничество, естественная жажда славы и комфорта накладываются на не менее природную тягу к разрушению и саморазрушению (плюс висящий над всеми дамоклов меч государственного террора) и вкупе порождают чудовищные, казалось бы невозможные для «носителей культуры» поступки и реакции. Вот, например, коль скоро мы читаем это на страницах «Нового мира», выдержки из протокола стенограммы вечера журнала «Новый мир», посвященного творчеству П. Васильева (3 апреля, 1933).

« И. Гронский : <…> Возьмите творчество Клюева, Клычкова и Павла Васильева за последние годы. Что из себя представляет это творчество? Каким социальным силам оно служило? Оно служило силам контрреволюции. <…> Это резко, это грубо. Но это правда. <…> прямо нужно сказать в этой узкой писательской среде о том, что творчество так называемых крестьянских поэтов до сих пор служило не революции, не социализму, не народу, а реакции, крепостничеству, кулачеству. <…> Заметьте, когда Васильев говорит о киргизах, о том, что женщины бросают детей под ноги казацких лошадей, у него не хватает голоса, не хватает дыхания, не хватает красок, чтобы заклеймить палачей. Почему? Потому что он не любит массы угнетенных киргизов, которые в своей ненависти, в стремлении бороться с поработителями жертвуют самым дорогим для них, жертвуют своими детьми».

«П. Васильев: Здесь говорили, что Клычков особенно на меня влиял, что я был у Клычкова на поводу, что я овечка. Достаточно сказать, что окраска моего творчества очень отличается от клычковской, а тем более от клюевской. Я сам хорош гусь в этом отношении. <…> Тут советское строительство, а с Клычкова как с гуся вода. <…> Разве Маяковский не пришел к революции и разве Клюев не остался до сих пор ярым врагом революции? <…> Теперь ни один поэт и вообще поэзия не может не быть связана с политикой. Теперь выступать против революции и не выступать активно с революцией — это значит активно работать с фашистами, кулаками. <…> Я считаю, что у Клычкова сейчас только два пути: или к Клюеву, или в революцию. Сейчас Сергей выглядит бледным, потому что он боится, что его не поймут, его побьют и т. д.

Но, к сожаленью, я должен сказать, что желаю такого избиения камнями…»

«С. Клычков: Это политиканство».

Павел Васильев расстрелян 16 июля 1937 года. Николай Клюев — в конце октября 1937 года. Сергей Клычков арестован в 1937-м, расстрелян в октябре 1937-го (по другим данным — в 1940-м). Гронский (Федулов) Иван Михайлович (в 1931—1937 — главный редактор «Нового мира») арестован в 1938-м, определен на вечное поселение в Казахстан в 1953-м, реабилитирован в 1954-м.

Корабль обреченных, где одни еще живые мертвецы топят других…

О л ь г а Х р и с т о ф о р о в а. Колдуны и жертвы. Антропология колдовства в современной России. М., «ОГИ», «РГГУ», 2010, 432 стр. («Нация и культура / Антропология / Фольклор. Новые исследования»).

П р о с т р а н с т в о к о л д о в с т в а. Составитель О. Б. Христофорова, ответственный редактор С. Ю. Неклюдов. М., РГГУ, 2010, 315 стр. («Традиция — текст — фольклор: типология и семиотика»).

Две книги, взаимно дополняющие друг друга. Если коротко — вера в примитивно-магическое неистребима и опирается на универсальные механизмы, движущие социумом, особенно замкнутым, сельским, где действует «принцип пирога», иначе говоря — замкнутого распределения ограниченных благ и ресурсов; тот, кто отрежет себе «больший кусок», сделает это в ущерб другим, которым достанется, соответственно, меньше. При этом в индивидуальном и социальном сознании зависть и недоверие к «выскочкам», успешным хозяевам интерпретируются как отторжение «вредоносного», социально опасного элемента, которому приписывается способность «сглазить» других членов общины, присвоив себе их символическую удачу, сделать их несчастными и неэффективными. Этот механизм, пожалуй, хорошо объясняет, отчего в патриархальных сельских общинах раскулачивание шло именно так, как шло, и отчего хуторяне всегда были более независимыми и свободомыслящими, чем живущие деревенским «миром». Не столь уж и поразительно, что механизм этот, не слишком трансформировавшись, дожил до наших дней, в книге «Колдуны и жертвы» автор приводит суеверия и ритуалы, связанные с предотвращением «сглаза» и «пошибки», распространенные в старообрядческих деревнях, однако никакой разницы между консервативной деревней и «цивилизованным» городом на самом деле нет, как нет, оказывается, разницы между образованным и необразованным населением («…мама моей знакомой жгла на чердаке со своими подругами, коллегами по работе, в научно-исследовательском биологическом институте, подарки женщины, их сотрудницы, которую они считали ведьмой… и после этого акта, значит, они зарыли перед входом в институт нож, под порогом, и через некоторое время эта дама уволилась»).

Те, кто интересуется, к примеру, деятельностью якутских шаманов, в частности «наводимыми» ими галлюцинациями, найдут здесь любопытные параллели, подтверждающие универсальность не столько суеверий, сколько формирующих их архетипов.

Вторая книга — «Пространство колдовства» — сборник материалов разных авторов на ту же тему, но с более широким историческим (две вводные статьи той же Ольги Христофоровой, посвященные «концептуальному пространству колдовства» и истории его изучения как феномена) и географическим охватом (Русский Север, Сейшелы, Монголия, Латинская Америка, Африка). А заодно любознательный читатель узнает разницу между колдовством и ведовством и еще множество интересных и полезных сведений, в том числе как именно изгонять порчу и защищаться от сглаза.