Новый Мир ( № 6 2004)

1942 — 1944 годы. Беспощадный, не застывший автопортрет. Улавливается ужас и упрямое бегство от наступающей внутренней пустоты, рифмующейся с душевной растерянностью и неуверенностью. Иной раз может показаться, что эта пустота отдает какой-то почти рисовкой, но это не так. Совсем не так. Внутреннее движение Шефнер не выкладывает на эти страницы. О нем можно лишь догадываться по пробегающим, как дни, фактам. “Личный поединок с войной Шефнер выиграл. Но какой ценой”, — справедливо говорится в предисловии.

“ 4.01.44. 9.50. Всю ночь дежурил. Всю ночь — метель. Намело сугробы. Люблю утро после бессонной ночи. Совсем особое состояние. Легкость какая-то. Потом наступает депрессия. 21.10. Нашими сердцами владеет иногда печаль. Фу, какую чепуху пишу. Это от тоски. А что, если застрелиться? Глупо. Все, все это глупо. Я зашел в тупик. Дело даже не в Кате. А вообще — тоска. Тупик, который надо прошибать лбом. А ведь я сейчас на самом гребне жизни. 28 лет. До этого было небытие, потом рождение, потом детство, юность. Теперь зрелость, а потом — скат — начало старости, старость, смерть. Если жизнь не прервется на войне или от моей руки. Нет, надо быть бодрым и дышать всеми порами. Не надо тосковать”.

Н. И. Гаген-Торн. Из дневников 1974 — 1979 гг. Публикация и вступительная заметка Г. Ю. Гаген-Торн. Комментарии Г. Ю. Гаген-Торн и А. В. Лаврова. — “Звезда”, 2004, № 2.

Записи писательницы и ученого-этнографа, “двойной” лагерницы и ученицы-друга Андрея Белого. Это дневник — парадоксально! — твердой и светлой души, мучающейся слабостью и безверием. Нет никакой рассеянности: беспрерывный труд над своим делом. И опять — как и у Шефнера, как и у почти всякого ищущего смыслы интеллигента ушедшей эпохи — тотальное одиночество. И повсюду — вспышки, прозрения (когда-то еще замеченные в Нине Ивановне тем же Андреем Белым).

Владимир Губайловский. Открытое окно. Поэзия русской диаспоры. — “Дружба народов”, 2004, № 2 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.

О Дмитрии Бобышеве: “Это вялый полураспад формы <…> [ему], в общем, наплевать на стихи”. И — долгое восхищение ранней поэмой “Новые диалоги доктора Фауста”.

Об Анне Горенко: “Для того, чтобы нарисовать распад, нужно находиться в совершенно здравом рассудке, но этот распад нужно близко, очень близко знать, иначе рисовать нечего”.

О поэтах вообще: “Поэты вопреки установившемуся мнению — люди с резко повышенным порогом чувствительности. Им необходимы очень большие информационные дозы, чтобы они хоть что-то почувствовали. Их не удовлетворяют ни материальные богатства, ни радости отцовства или материнства, да и красивый закат, если он не ко времени, и уж тем более одуванчик этот у забора или там запах дегтя. Поэт и землетрясения-то может и не заметить — не то что одуванчик. Он ждет. Это обычное состояние поэта, вдохновение-то — редкая вещь. Поэт сидит, перышком скрипит, и вроде бы его биологической жизни ничего не угрожает. А на самом деле он живет в жесточайшей информационной аритмии: то невероятный скачок, то полная смертельная тишина. Ни опыт, ни мастерство помочь не в состоянии. Сиди и жди”.

Я люблю, когда Губайловский вот так отвлекается.

Денис Гуцко. Там, при реках Вавилона. Повесть. — “Дружба народов”, 2004, № 2.

Кровь, пот и слезы — простите за неловкий каламбур — глазами и порами молодого тбилисца, призванного в армию и оказавшегося в гуще событий, которые войдут в историю словосочетаниями “бакинские погромы”, “Карабах” и “саперные лопатки”. О ненависти, чистоте и изумлении одиночества — чем? — жестокостью множественности .

Евгений Ермолин. Место родины. К уходу Георгия Владимова. — “Континент”, 2003, № 4 (118) <http://magazines.russ.ru/continent>.

“Истории Владимова — это притчи о человеческом уделе. О русском человеке. И его герои, с которыми ты невольно сживаешься и роднишься, — это одновременно выражения некоего универсального поприща и смысла. Вот это для меня очевидно. И это важно понять, чтобы снять те претензии к Владимову, которые обращены совершенно не по адресу. Он стремится к верности факту, опираясь на органическое стремление к истине, но вообще-то не является историком-буквалистом, не нужно этого и требовать. <…> Его этос — этос стоического одиночества. Небеса молчат, и человек должен сам сделать свой выбор. Герой нашего времени, если есть повод о таковом говорить, так же несет свой выбор ответственности на сто и на двести процентов, как несут ее герои Владимова. И еще, внеплановый его урок. В каждом нашем поражении зреют зерна грядущей победы”.

Алексей Иванов. Гиперборея. — “Дружба народов”, 2004, № 2.

Никакой это не очерк про русский Север. Это замаскированная поэма: страстное, любовное признание Соловкам и — шире — северной русской земле. Энергия и музыка. Читая симфонический финал, я вспоминал известную формулу: “тема закрыта”.

“Вот он стоит, мозг леса, — муравейник. Он и вправду похож на мозг с виду, состоит из какого-то бурого вещества, живой бугор, а подойдешь поближе и присмотришься — муравьи копошатся в нем, как мысли. И ведь на самом деле каждый несет информацию (мысль) и передает ее другим химическим путем, такие же процессы происходят и в мозгу. Но в отличие от человеческого мозг этот бессмертен и прекрасен. Чувствуется спиртовой запах муравьиной кислоты, все сооружение тихо, еле заметно шипит, киша телами, а прислонись попробуй, как тут же тысячи пахучих тел с тонкими, как иголочки, ножками захватят тебя, вопьются не больно в кожу: высоколобые, восково-черные, роботоподобные, с нежнейшим на вид оранжевым торсом кусают, как дети, не больно, только лишь по долгу службы и одновременно, кажется, заключают мировое соглашение, усыпляя, гипнотизируя запахом здорового леса. И знаешь, что этот мозг понимает тебя, он внеличностен, но гениален, пронизан добрым и ратным копошением. Мне нравятся геометрические муравьиные телодвижения, их расчетливость и предсказуемость. Не люблю волнообразные наступления гусениц, извивы пиявок и червей, неуклюжесть, сизифовость взбирающихся жуков, аллергическое мельтешение бабочек, но кусачий вороной циркуль под названием „муравей” ценю за его солдатскую натуру, четкость и маршировку; за длинные цепи инфантерии — нигде не застревающий обоз, подобный часовому механизму; за жесткость в обращении с домашними дойными насекомыми — тлями. От рыжего мозга по всему лесу расползаются высоколобые, антрацитовые, да не будет никогда твой лоб пробит вражьими клешнями. Люблю высоколобых муравьев, пчел и дельфинов, волков и тюленей благословенной страны лобастых поморов, поклоняющихся самому высоколобому святому — Николаю Чудотворцу”.

А. А. Искандеров. Токугава Иэясу (рубрика “Исторические портреты”). — “Вопросы истории”, 2004, № 3.

О великом средневековом японском полководце и политике, его долгой борьбе за целостность и государственность. Подробно рассказывается об оставленном Иэясу завещании стране, а попросту — политическом манифесте. Только пять видов смертной казни за госпреступления чего стоят. Кстати, если его с кем здесь и сравнивают, так с Бисмарком да Петром Великим.

К 80-летию “Звезды”. — “Звезда”, 2004, № 1.

В юбилейной подборке Андрей Арьев публикует свое эссе-напоминание “Журнал „Звезда” и идеология „попутничества””, а Арлен Блюм — свою “Хронику цензурных репрессий 1940 — 1960-х годов” (“„Звезда” после августа 1946-го”). Много неожиданного и трагикомического.

Конференц-зал. Роман Арбитман, Павел Басинский, Евгений Бунимович, Андрей Дмитриев, Марина Каменева, Борис Кузьминский, Андрей Немзер. АРС’С об итогах 2003 года. — “Знамя”, 2004, № 3.

Зримо описав явно отрежессированное чтение-представление Гюнтером Грассом своей новой книги на международной ярмарке (с подтанцовками специальных барышень и прочими перформансами), Борис Кузьминский подытоживает:

“Что говорить, у нас подобное невозможно. К счастью для горнего престижа литературы — и к несчастью для ее дольнего статуса. Только по окончании вышеописанного концерта публика раскупила не менее тысячи экземпляров книги. А в топ-листе общегерманских продаж высоколобое, прихотливо-эссеистическое произведение Грасса на втором месте, выше лишь „Гарри Поттер”.