Новый Мир ( № 7 2006)
Шрифт:
Все это — счастливые игры “земного неверного рая”, обетованного берега, куда нашего героя вынесло, хотя сам он ни за чем не гнался:
Ибо я не рулил, не правил
Жизнью своею в жизни своей,
Сам провиденью весло оставил, —
Сам не плох, а с Богом верней .
А что такое, по сути своей, этот Эдем “не между Евфратом и Тигром”, а “между Доном и Окой”? Место, где гармония царит сама собой. В обретенном раю климовский герой ни с кем не борется и ни с кем не спорит, да ему и незачем спорить — здесь, на фоне безусловности ландшафта, столько грандиозных событий, что страсти социума отсюда смешны. Вот рыбалка — она же медитация. Уходя за удочкой на дно, герой, не ведающий о бритве Оккама, умножает число сущностей своего мироздания сверх необходимости, добавляя к ним еще и потусторонность, где царствует не просто сом, а царь-рыба. “И над плотью его доминирует дух”. А любое дерево — наполненный
Мягкая ирония автора — не только “схватки” в животе, не только избыточная телесность ренессансно-пышного стихотворения про огород, не только пожелание колорадскому жуку “дорасти до арбуза”. Она и в вере в ненаступление “прогресса” — о том речь в “Балладе о шахтерском поселке Пробуждение”, где “однажды бурый уголь откопали за рекой”. Утопия построения коммунизма на отдельно взятой шахте оборачивается брошенными девками с “надутыми на память животами” да не заживленными травой уродливыми отвалами в рязанской степи.
Климовский герой — не просто человек на фоне пейзажа, а человек, продирающийся сквозь пейзаж, тактильно, телесно взаимодействующий с веществом жизни.
Кругом крапива да чертополох
Топырит устрашающе иголки.
Пройдешь, по телу кипятком горох,
Дня три под кожей плавают осколки.
История отсюда тоже виднее, но она крепко связана с мороком пространства. Голоса по воде, они же души мертвецов, — это опять перекличка с Заболоцким периода “Второй книги”. Ландшафт полон ушедшими — среди них не только маленький Вилков, но и неизвестный воин, и великий военачальник. Когда смотришь на армады облаков, отчего бы не поиграть в историю, мысленно рифмуя “грузинского князя” с “корсиканским львом” (хотя имена Багратион — Наполеон в тексте даже не названы).
В боевом построенье выдвигаются цепи вперед,
Дым в усах ветеранов, в молодых — тишины полон рот.
Егеря, лейб-гвардейцы, штандарты… за отрядом отряд.
На командных высотах полководцы империй стоят.
Но где же Евы этого немноголюдного рая? Конкретных женских образов здесь мало, и они плохо различимы (“Ее черты на расстоянье / Преображает встречный свет”), зато есть развертка женской сути во времени — сначала “стервозная” юность, которая “по бедра в воду заходила и обмирала над волной”, потом зрелость, ценность которой означена словами: “там женственность спасает дом” , и, наконец, старость: “О, чудное перерожденье, / В ней быт забылся бытием”. Как редко такое “несовременное” отношение к старости, ныне отвергаемой всей инфантилизирующейся культурой, — не жалость, не стыдливое отвращение, а изумление перед очередной естественной метаморфозой, после которой уже открыты двери Туда…
Можно сказать, что это книга человека, помнящего о смерти, тень которой сквозит в каждом стихотворении. И о памяти — ведь смерть страшна, только когда ушедшие забыты, то есть умерли окончательно:
Кто в них поверит, когда
В Бога не верим.
Современная цивилизация с ее гедонистическим вектором и культом молодости не то чтобы табуирует тему смерти, но не готова согласиться с природным ходом вещей, ёрничает, отворачивается. А Климов-Южин помнит об этом даже в своем раю. Ведь столяр Вилков, который “лежит, не ведая, что умер”, подобно каждому из нас, — никто во вселенском масштабе, что и печально, и утешительно.
Жизнь, известное дело, коротка, как лето. Но — как и положено в Эдеме:
…ни гнева, ни печали,
Лишь радость и покой.
Можно говорить и о христианских мотивах этой книги, но они в ней не форсируются, ведь и о Христе говорится в человеческом масштабе — “каково Ему было в эти дни уходить?”. Они скорее подразумеваются, когда герой Климова не боится заявить: “Несокрушимым духом торжествую”.
В своей книге “Игра в современной русской поэзии” А. Э. Скворцов условно разделяет поэтов на три группы: архаистов, новаторов и центристов. Архаистам свойственно употребление игры только в качестве одного из поэтических приемов. Архаист “доверяет языку и представляет определенную картину мира, выражаемую этим языком”, играющий новатор “не отдает предпочтения ни одной из систем, стремится избежать репрессии любого дискурса”, а центрист “никогда не станет ни подчеркнуто игрово абстрагироваться от реальности, ни навязывать ей собственные концепции и установки”. Так вот, архаист Климов-Южин как раз не навязывает реальности собственных концепций и установок, он этих установок в реальности же и ищет, подразумевая наличие как в ней, так и в “несовременном” языке несокрытой и очевидной истины.
Ну а если вернуться к разговору о том, что и зачем нужно читателю, — книга Климова-Южина разошлась в магазинах мгновенно.
Ирина ВАСИЛЬКОВА.
Православный протестант?..
Православный протестант?..
Прот. Александр Шмеман. Дневники. 1973 — 1983. [Составление и подготовка текста Ульяны Шмеман, Никиты Струве, Елены Дорман]. М., “Русский путь”, 2005, 720 стр., с ил.
Книгу прот. Александра Шмемана объемом свыше 650 страниц я прочитал за три дня, а откликнуться на нее не мог в течение трех месяцев. Настолько глубока проблематика внутренней жизни о. Александра и настолько неожиданна для его постоянного и внимательного читателя.
Имя о. Александра Шмемана стало известно мыслящим православным в России с конца 60-х — начала 70-х годов. Он вошел в нашу жизнь сперва как проповедник (для тех, кто научился, имел возможность и привычку слушать “вражьи голоса”), а затем как автор одной из лучших статей о Солженицыне “Зрячая любовь”, с которой вступил в полемику прот. Всеволод Шпиллер (для тех, кто имел доступ к там- и самиздату), и как автор одной из лучших статей об о. Сергии Булгакове, опубликованной в “Вестнике русского христианского студенческого движения” к 100-летию со дня рождении о. Сергия. Тем, что я, увлекшись русским религиозным возрождением и русской мыслью начала века, из четырех ее столпов — Струве, Булгакова, Франка, Бердяева — выбрал для изучения именно Булгакова, я в известной мере обязан именно статье о. Александра Шмемана.
В середине 70-х годов, после того, как в руки здешних “русских мальчиков” попала книга Н. Зернова “Русское религиозное возрождение XX века” с обширным библиографическим указателем, оказалось, что Шмеман в середине шестого десятка, то есть в расцвете сил для мыслителя и проповедника, — и один из самых “молодых” среди тех, кто был представлен в этом указателе. Стоит вспомнить их имена, тем более что почти все они так или иначе встречаются на страницах “Дневников” о. Александра: Н. Арсеньев (1888 — 1977), епископ Александр (Семенов-Тян-Шанский) (1890 — 1979), о. Георгий Флоровский (1893 — 1979), В. Вейдле (1895 — 1979), Н. Зернов (1898 — 1980), митрополит Антоний (Блум) (1914 — 2003), о. Иоанн Мейендорф (1926 — 1992) и единственный ныне здравствующий младший друг о. Александра Никита Алексеевич Струве, недавно отпраздновавший свое 75-летие, — один из тех, кто принимал участие в составлении и подготовке текста “Дневников”…
Примерно с того времени, о котором я сейчас вспоминал, и начинаются “Дневники” о. Александра: первая тетрадь включает в себя записи с января 1973 по ноябрь 1974 года. Самое значительное событие этого времени — издание первого тома “Архипелага ГУЛАГ”, арест и высылка Солженицына. Время второго “русского религиозного возрождения”, несопоставимого по именам с первым, начала века, но подготовившего читателей русской философской традиции — от Владимира Соловьева до того же о. Александра Шмемана. Публикация 5-го тома “Философской энциклопедии”, опубликованные в выпусках “Богословских трудов” (пусть мало доступные, но легальные, а значит, позволявшие цитирование их в подцензурной печати) “Иконостас” о. Павла Флоренского и “Очерки мистического богословия” В. Лосского с послесловием о. Иоанна Мейендорфа, публикация статьи того же Мейендорфа (впрочем, без указания на его сан) в руководимых Д. С. Лихачевым “Трудах Отдела древнерусской литературы”, статьи С. С. Аверинцева в “Вопросах литературы” и его обобщающий труд “Поэтика ранневизантийской литературы”, несомненный поворот от раннего позитивизма тартуско-московской школы семиотики к религиозной проблематике в статьях В. Н. Топорова и Б. А. Успенского — все это составляло ту питательную среду, благодаря которой усваивались русские идеи нескольких поколений отечественных мыслителей. Без того, что происходило в это так называемое “застойное” время — которое было застоем только в кадровой политике верхушки партийных функционеров, заинтересованных в продвижении и потом прозвавших так годы, когда их карьера притормозилась, а на самом деле обладало своей внутренней динамикой, — никакой приказ ЦК КПСС о необходимости публикации русской мысли начиная с 1988 года не мог бы быть выполнен в кратчайший срок (на каком уровне — это уже другой вопрос, но свою роль публикаторский бум конца 80-х годов сыграл, а подготовлен он был двадцатилетней работой мысли таких читателей, как С. С. Хоружий, Р. А. Гальцева, И. Б. Роднянская, и многих других).
Сначала о том, что не удивляет в “Дневниках” о. Александра. Редкий словесный дар. Поразительное и далеко не всегда встречающееся у мыслителя-священника абсолютное отсутствие расстояния между мыслью и словом (вспомним, к примеру, как натужно и трудно работал со словом о. Сергий Булгаков, далеко не в полной мере на всех этапах его прихотливого пути находивший точное словесное выражение для своих философских и богословских мыслей). О. Александр ведет дневник, как будто читает лекцию или просто сидит за столиком в ресторанчике с кем-то из своих приятелей и размышляет вслух “свободно и свободно”, по слову Грибоедова. О чем бы он ни писал — заседание в семинарии, встреча с друзьями, очередная книга французского литератора, телевизионная передача, хоккейный матч, веселое и грустное, раздражающее и радующее, — для всего он находит естественную, живую разговорную интонацию.