Новый Мир ( № 7 2006)

В книге есть место, где Бибиш называет себя писательницей, ее поправляют: “Какая ты писательница, ты — феномен”. На самом деле Бибиш — не феномен, Бибиш — великолепный социальный проект. Пусть ее книги параллельны литературе и художественности, и вторая, очевидно, не будет пользоваться успехом первой: с эстетической точки зрения эта проза — явление одноразовое, но есть вещи и поважней эстетики. Иначе прилавка все равно не опрокинуть, а обывателю никогда не взглянуть на “чурку нерусскую” глазами читателя русской литературы, который, возможно, не разучился сострадать.

Воспоминания русских креcтьян ХVIII — первой половины ХIХ века. Вступительная статья, составление В. А. Кошелева; комментарии В. А. Кошелева, Б. В. Мелькунова и В. П. Бударагина. М., “Новое литературное обозрение”, 2006, 784 стр. (“Россия в мемуарах”).

Романтические представления о чернобровых селянках в ромашковых венках, девчатах, водящих хороводы с парнями в белых рубахах на изумрудных лугах и косогорах, представления, распространившиеся в России много позже, чем в Европе, — в 1830 — 1840-е годы, оказались на диво живучи. Бесчисленные фольклорные сборники с действительно проникновенными текстами народных песен, а затем поющие эти самые песни ансамбли песни и пляски довольно удачно поддерживали легенду о мечтательной и поэтичной душе русского крестьянина до сегодняшнего дня.

Читая только что изданные воспоминания крестьян, не то чтобы совершенно разочаровываешься в этих красочных картинках, но отчетливее осознаешь их лубочность. Конечно, праздничные мгновения в жизни крестьян присутствовали, но то были именно мгновения. Растворенные в очень практичной и очень тяжелой жизни.

Понятно, что воспоминания, собранные под обложку сборника, написаны самыми активными, самыми успешными: крестьянами-торговцами, писарями, приказчиками, дворянами по отцу. Все это люди, крепко стоящие на ногах, думающие, смекалистые, нередко весьма начитанные — в избах их водились не только “Четьи Минеи”, “Еруслан Лазаревич” и “Бова Королевич”, но и “Вестник Европы”, и “Почта духов”, и сочинения Карамзина. И все же читательских впечатлений мы здесь не встретим, а вот рассуждений о росте цен на муку, задатках, прибылях, удачных вложениях — сколько угодно.

Любопытнейшим образом в воспоминаниях одного из авторов, бывшего крепостного крестьянина Николая Николаевича Шипова, описывается собственная его свадьба. Вот как рассказывает он о своей нареченной невесте, которую впервые видит за пять дней до венчания: “Она была в шелковом, вышитом золотом сарафане и в белой, как снег, рубашке; на шее было ниток 40 разной величины жемчуга, в ушах жемчужные серьги, на голове жемчужная повязка и в косе целый пучок алых лент”. На этом рассказ окончен. Ни слова если не о замершем сердце, то хотя бы о красоте невесты. Шипов ощущает себя скорее этнографом, чем взволнованным женихом. И это несмотря на то, что воспоминания свои он писал в 1860-е годы, когда русская психологическая проза уже многое умела.

Однако авторам “Воспоминаний…” было не до описания своих чувств — все они ограничиваются внешними впечатлениями: рассказами об урожае, недоимках, поездках в разные города, паломничестве в Иерусалим, а еще страшными картинами истязаний крепостных. Единственную женщину, повествующую на этих страницах о своей жизни, Авдотью Григорьевну Хрущову, например, барин проиграл приятелю в карты, когда та была десятилетней девочкой. Навсегда она оказалась оторвана от семьи и честно исполнила материнский завет: не выходить замуж, чтобы не пришлось прощаться со своими детьми… Ее воспоминания вообще самые живые и ясные в книге — и, хочется думать, вовсе не потому, что были кем-то записаны со слов Авдотьи Григорьевны.

Благодаря выходу “Воспоминаний…” Савельичи, Захары, Арины Родионовны заговорили своими голосами, заметно скорректировав наши мечтальные представления о русском крестьянстве и обнаружив в таком как будто знакомом до последнего уголка русском ХIХ веке еще больше жесткости и трагизма.

Архимандрит Павел (Груздев). Документы к биографии. Воспоминания о батюшке. Рассказы отца Павла о своей жизни. Избранные записи из дневниковых тетрадей. М., “Отчий дом”, 2006, 732 стр.

Еще одна история “простодушного”, вернее — простеца. Отец Павел родился в деревне Молога, с детских лет жил в монастыре, потом прошел лагеря и ссылку, лишь в сорок семь лет став священником. Книга воспоминаний о нем не оставляет сомнений: святой был человек. Из чего ткется святость, конечно, тайна.

Но одна нить несомненна — цельность облика. “Как будто его скульптор Коненков вырубил из цельного куска дерева”, — сказано в одном из опубликованных здесь воспоминаний. Это дерево выросло из русской почвы: обильно цитируемая здесь устная речь отца Павла — счастье фольклориста: шутки, рифмы, присловья. Некоторые из них можно найти в его дневниках. Эти записи поразительны: от человека, учившегося в церковно-приходской школе один год, не ждешь такой четкости формулировок и образованности. В тетрадях батюшки явлено удивительное богатство: здесь и описания паломнических поездок с подробной историей обители, и предания, и загадки, и духовные стихи, и молитвы, и истории из жизни, и приметы, и прибаутки (“Ежик — ни головы, ни ножек”), и смешные, назидательные стишки: “Простой цветочек дикий попал в один пучок с гвоздикой, — и что же? От нее душистым стал и сам. Хорошее знакомство в прибыль нам”. И еще слова песен, в том числе и самой любимой, “Ветки”, — как отец Павел поет ее вместе с народом, пришлось однажды слышать и мне — впечатление незабываемое. После этой книги кажется: жизнь отца Павла — тоже песня, светлая и сердечная.

Е. М. Сморгунова. Москва москвичей. М., ОГИ, 2006, 312 стр.

Ностальгическая получилась книжка, и подзаголовок “Сентиментальные прогулки по Москве” свидетельствует о том, что и сам автор это хорошо понимает. Елена Михайловна Сморгунова, кстати, вовсе не профессиональный экскурсовод, а специалист по истории русского языка. И в книге среди очерков об особняке Рябушинского, многострадальной коробке Мельникова, доме Перцова, московских высотках, названиях столичных улиц и переулков есть и лингвистические работы о ранних этапах истории московской книжности. Собственно, таков и ракурс этой книги — Елена Михайловна рассказывает лишь о том, о чем интересно ей, ни в коем случае не претендуя на универсализм и системность. Чтение этой книги — именно прогулка с просвещенным и доброжелательным собеседником, который ведет тебя по своим любимым местам.

Ностальгическим же сборник получился, потому что настоящих “москвичей” (см. заглавие) — тех, кто действительно любит и чувствует свой город, — все меньше. А вместе с их исчезновением растворяется и их Москва. Город, живой и глубокий, “город-мир”, как пишет о нем Елена Сморгунова, за каждым камнем которого простирается бесконечная историческая перспектива, все у большего числа людей превращается в сверкающую огнями реклам смазь за хорошо вымытым окном их машины. Книга Елены Сморгуновой хотя бы отчасти замедляет эту усиливающуюся расфокусировку взгляда.

Умберто Эко. Роль читателя. Исследования по семиотике текста. СПб., “Symposium”; М., РГГУ, 2005, 502 стр.

О том, что читатель — это не просто пассивный глотатель текстов, но и полноправный соавтор, что отношения витийствующего творца и его молчаливого слушателя полны непредсказуемой драматургии, заподозрили еще немецкие романтики. Спустя сто лет, в конце 1960-х, старинное подозрение развилось в отдельное научное направление, получившее название “рецептивная эстетика”. С тех пор напряжение между читателем и писателем продолжает быть объектом самого пристального внимания критиков, историков, философов да и самих писателей, в конце концов.

Книга литературного гуру посвящена именно этому — процессу создания текста во время чтения. “Читатель строго определен лексической и синтаксической организацией текста”, — замечает Эко; иначе говоря, в любом произведении запрограммирован и его, именно этого произведения, читатель. Если же “Процесс” Кафки или “Улисса” Джойса прочтет “не тот” читатель, текст рухнет, сгорит, как “самокрутка с марихуаной”.

Эко иллюстрирует свои соображения и на более демократичных примерах — мифе о Супермене, детективах Агаты Кристи и романах Александра Дюма. Точно бродячий средневековый умник, он готов подпустить к литературной кухне обывателя и разрешить ему почувствовать себя приобщенным к сложным интеллектуальным играм. Никакого “прочь, непосвященные!”. И потому любой добравшийся до конца книги читатель наверняка осознает не только свою выдающуюся в истории литературы роль, но и то, как эта самая литература устроена.