Новый Мир ( № 8 2005)

Хотя в будущем Россия намучилась сполна со своим польским приобретением, которое желало не унии, но полной независимости, политический план Александра в польском вопросе отнюдь не был аннексионистским. Австрия и Пруссия, боясь потери своих польских владений (Галиции, Силезии, Померании, Познани), никогда бы не пошли на воссоздание независимой Польши, и потому автономная Польша в унии с Российской Империей была единственной в тех обстоятельствах возможностью для поляков сохранить некую национальную государственность. Беседуя с представителями виднейших польских фамилий в имении князя Чарторыского в Пулавах, Александр объяснял собравшимся: “У Польши три врага — Пруссия, Австрия и Россия. И один друг — это я”. Польская аристократия понимала это и, сжав зубы, согласилась на план Александра. 4 мая 1815 года Александр подписал в Вене проект будущей конституции Польши, составленной князем Чарторыским, и через пять дней в Варшаве состоялось торжественное восстановление Польского королевства. Бело-красные знамена с увенчанным золотой короной белым польским орлом вновь украсили правительственные и административные здания. 15 ноября 1815 года Император Александр, самодержавный монарх всероссийский, торжественно поклялся за себя и своих потомков соблюдать польскую конституцию.

Более того, воссоздав Польшу, русский царь решил передать бывшие польские земли, присоединенные Екатериной, обратно Польскому королевству. Своего старого друга и конфидента Николая Новосильцева он попросил подготовить перевод с латинского актов 1413 и 1551 годов о присоединении Княжества Литовского к Польше и многократно говорил о своих планах расширения на восток конституционного королевства. Даже обычно лояльные подданные возражали и противились этим планам, а царь успокаивал их — “ничего, у России и так земель много”. Возмущенный Карамзин 17 октября 1819 года подал Александру специальную записку “Мнение русского гражданина”, в которой убеждал царя, что возвращение Польше когда-то отнятых у нее земель “дело равно бедственное и несправедливое”. Но Государь оставался при своем мнении до конца царствования. Он был уверен, что под русской короной поляки не смогут притеснять православное население Волыни, Подолии и Чернороссии, но зато быстрее цивилизуют край, в нем исчезнет крепостное право, народ сможет привыкать к конституционным формам политической и гражданской жизни.

Император обладал счастливым даром видеть международные отношения и внутреннюю политику как аспекты единого процесса, который он желал направлять ко благу и своих подданных, и других народов Европы.

VII

Одновременно с учреждением Священного Союза в международных отношениях Александр поручает двум ближайшим и вернейшим своим сотрудникам и друзьям — графу Алексею Аракчееву и Николаю Новосильцеву — составить новые проекты освобождения крестьян и Российской конституции.

Историки, вслед за общественным мнением его эпохи, обычно винят Императора Александра в непоследовательности, внутренней противоречивости — он велел готовить проекты фундаментальных и столь необходимых преобразований российского общества, а потом клал их под сукно, не давал им хода; он публично и в частных беседах обещал проведение реформ, но на практике не осуществлял их. Злые языки называли его даже “актером”, одержимым единственно тщеславием. Все это бесконечно далеко от истины. Даже сам религиозный строй Александра, его письма близким друзьям, проникнутые глубоким чувством ответственности перед Богом за вверенную ему страну, заставляют искать серьезные и глубокие мотивы государственной деятельности Императора. Часами молящийся на коленях, ежедневно читающий Священное Писание, глубоко образованный и, безусловно, умный человек, обладающий к тому же самодержавной властью над огромной Импе-рией, просто не может руководствоваться в своих деяниях жалким тщеславием. Да и о смирении Александра нам уже приходилось приводить немало свидетельств. Тем более, что “многие его решения и поступки в важных вопросах вели не к росту его популярности, а к ее падению, чего он, как умный человек, не мог не видеть, — пишет С. Г. Пушкарев. — Его антипатия к крепостному праву, хотя бы только на словах, не могла способствовать популярности у окружавшего его крепостнического дворянства, а крестьяне о ней, разумеется, ничего не знали… И какое мы имеем основание утверждать, что его стремление к преобразованию государственного строя в России было притворным? Перед кем он позировал, когда, сидя в своем кабинете наедине со Сперанским, обсуждал подробности будущей реформы?.. И еще одно. Почти все актеры политической сцены, начиная от римских цезарей и кончая диктаторами ХХ века — Муссолини, Гитлер, Сталин, — чрезвычайно любили самопревозношение, помпу, хвалебные славословия и раболепное преклонение толпы… Александр начисто отвергал все это”33. Мономаховым венцом Александр все время тяготился, все время мечтал снять его. В этом он признавался графине Шуазель-Гуфье в декабре 1812 года, когда, разгромив бесчисленные армии Наполеона, триумфатором-освободителем въехал в Вильну (“Нет, престол — не мое призвание, и если б я мог с честью изменить условия моей жизни, я бы охотно это сделал”34), об этом же говорил брату Николаю и его молодой супруге весной 1819 года. Отвращение к верховной власти Император смирял только чувством долга и повиновением Божьей воле.

Так чем же, раз легкомысленность и тщеславие отсутствовали, можно объяснить непоследовательность Александра в проведении реформ? Думаю, здесь есть два обстоятельства. Во-первых, Государь не был так уж непоследователен. Те идеи, с которыми он начал царствование, владели им и в послед­ние месяцы правления. На встрече с Карамзиным вечером 28 августа 1825 года, перед отъездом в свое последнее путешествие, Император сказал историку, что “непременно даст коренные законы России”35. Русские историки Г. Вернадский, А. Фатеев и В. Леонтович единодушны в том, что “Александр до конца своей жизни хотел продолжать путь либеральных реформ”36.

Во-вторых, не следует забывать, что скорость и последовательность реформ в огромной степени зависели от самого русского общества, так сказать, от преобразуемого материала, и, конечно же, от понимания Императором русского общества. С годами понимание сложности задачи возрастало, и вряд ли понимание это было ошибочным. После обращения к вере и обретения духовной глубины созерцания реальности (которая хорошо заметна в письмах Императора) изменяются и методы проведения реформ. Если до обращения Император полагал, что реформа институтов сама по себе изменит дух общества, то после прихода к вере и лучшего познания действительной русской жизни он убеждается в необходимости духовного преображения общества как обязательной предпосылки успешных политических реформ. От механистического отношения к обществу он, что и естественно для глубоко религиозного ума, постепенно переходит к отношению органическому. Россия теперь видится ему не механизмом, который легко можно усовершенствовать и столь же легко пустить в дело, как, скажем, ружье новой конструкции, но растением, которое надо терпеливо проращивать, прививать, окучивать, дабы в свое время оно дало добрый плод.

Приобретя в результате войн несколько новых областей на западных границах Империи — Королевство Польское (1815), Великое княжество Финляндское (1808) и Бессарабскую область (1812), Александр утвердил в них законодательные учреждения и конституционные законы. Польша и Финляндия в составе Российской Империи заняли совершенно особое положение независимых государств, связанных с остальной Россией практически только лично­стью русского царя, являвшегося одновременно королем Польши и великим князем Финляндии. Абсолютный монарх в России, русский царь являлся в Польше и Финляндии монархом конституционным, ограниченным. В Бессарабии, которая не имела традиций своей особой государственности, а входила в вассальное от Османской империи княжество Молдова, Александр сохранил традиционные законы и формы самоуправления, также ограничивавшие его самодержавие. “Жителям Бессарабской области предоставляются их законы”, — объявлялось в первом пункте III главы “Высочайше утвержденного положения о временном правительстве в Бессарабии”. Этими же положениями признавался, в качестве высшего законодательного и судебного учреждения облас­ти, существовавший и до присоединения к России Верховный Совет Бессарабии.

Александр ограничивал свою власть во вновь присоединенных странах не с целью их постепенного и более мягкого включения в самодержавную Россию, но, напротив, предполагая со временем распространить конституционные установления, действовавшие в них, и на основную часть Империи. В сво­ей знаменитой, произнесенной по-французски (дабы русским языком не уязвлять национальные чувства поляков) речи при открытии польского Сейма 15 (27) марта 1818 года (и тут же произносимую по-польски государственным секретарем Царства Польского) Александр не только объявил с высоты трона о создании “законно-свободных учреждений” (les institutions libйrales) в недавно присоединенном королевстве, но и о намерении распро­странить их на всю Империю:

“Образование (organisation), существовавшее в вашем крае, дозволяло мне ввести немедленно то [правление], которое я вам даровал, руководствуясь правилами законно-свободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений, и которых спасительное влияние надеюсь я, при помощи Божией, распространить и на все страны, Провидением попечению моему вверенные. Таким образом, вы мне подали средство явить моему Отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости”, — говорил Император польским депутатам37.

Напечатанная в русском переводе в правительственном официозе “Северная почта” (№ 26 за 1818 год), речь эта потрясла русское общество, напугав до крайности одних, озаботив других, окрылив третьих. “Речь Императора в Варшаве, — пишет граф Растопчин графу С. Р. Воронцову, — ее явные предпочтения полякам и заносчивость этих последних взбудоражили общество; молодые люди просят у него конституции <…> В качестве [предпосылки] конституции рассматривается свобода крестьян, чего не желает дворянство. Оно не захочет ограничить свою власть и оказаться в царстве справедливо­сти и разума”38. П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу: “Пустословия тут искать нельзя: он говорил от души или с умыслом дурачил свет… Можно будет и припомнить ему, если он забудет”39. А. А. Закревский сообщал П. Д. Киселеву 31 марта 1818 года: “Речь Государя, на Сейме говоренная, прекрасная, но последствия [для] России могут быть ужаснейшие, что ты из смысла оной легко усмотришь”40. Одни боялись освобождения крестьян, другие — польского восстания против русской власти, третьи завидовали любви Императора к полякам и польской свободе в деспотической Империи, четвертые отказывались от счастья верить своим ушам, слыша, что и в России близок переход к конституционному правлению. Между тем это “одно из либеральнейших произведений, вышедших из-под пера Александра Павловича”, было, как указывает великий князь Николай Михайлович, изучивший недоступную до того переписку, вдохновлено Родионом Кошелевым, с которым речь тщательно обсуждалась заранее41. Речь Александра в Польском Сейме должна была стать программной, эксплицируя план грядущих реформ. И в основе этой программы лежали глубоко продуманные религиозные убеждения, о чем ясно свидетельствует выбор конфидента.

Немедленно вслед за варшавской речью Император поручает Новосильцеву составить проект конституции и для России. В Варшаве была создана специальная комиссия, которая к 1820 году завершила работу и представила Государю “Государственную уставную грамоту Российской Империи”. Анализ этой “Грамоты”, опубликованной через девяносто лет Шильдером, показывает, что польский и финляндский “демократические анклавы” Россий-ской Империи были лишь первыми наместничествами будущей федеративной России, в которых стали уже действовать “законно-свободные установления”. Впоследствии предполагалось всю Империю разделить на такие наместничества, каждое из которых включало бы несколько губерний. В наместничествах должны были избираться свои сеймы (думы), а одна четверть членов местных сеймов избираться из их состава в общероссийский Сейм, в Палату земских послов. “Да будет Российский народ отныне навсегда иметь народное представительство. Оно должно состоять в Государственном Сейме (Государственной Думе), составленном из Государя и двух палат. Первую, под именем высшей палаты, образует Сенат, а вторую, под именем Посольской палаты, земские послы и депутаты окружных городских обществ”, — торжественно объявлялось в “Грамоте”.