Новый Мир ( № 8 2010)

В мае того же восьмидесятого я начал службу на первом своем приходе — в селе Горинском. Добираться туда надо было от города Данилова по проселочной дороге.

Однажды я ехал в автобусе в сторону прихода, а со мною рядом сидела девушка, жительница Ярославля. Как выяснилось, она окончила педагогический институт и ее по распределению отправили работать в какую-то сельскую школу.

Попутчица взирала на меня с любопытством, а потом решилась и задала вопрос:

— Неужели вы действительно верите в Бога?

— Да, верю, — отвечал я, — в этом ничего удивительного нет. Гораздо более странно не верить в Бога. Вот мы сейчас с вами проезжаем мимо трехэтажного дома… Если я вам скажу, что дом этот никто не проектировал и никто не строил — он по себе сложился, вы поймете, что это — чепуха. Кто-то обжигал кирпичи, кто-то их сюда привозил, кто-то возводил стены… И вот вам говорят: весь этот мир, такой гармоничный и сложный, не имеет Создателя… Дескать, все само по себе возникло — и растения, и животные, и люди… И вам это не кажется странным…

Девушка задумалась, а потом сказала:

— Ну хорошо… А почему же вы к жульничеству прибегаете?

— Что вы имеете в виду?

— А вот вы опускаете в воду серебряный крест, молекулы серебра не дают воде портиться… А вы уверяете, будто она — святая.

— Но в моем храме нет серебряного креста, — сказал я.

— Как это — нет?

— А вот так — нет! Согласно распоряжению Ленина из церквей была изъята драгоценная утварь. У нас в храме до сих пор хранится копия протокола, который составлялся при этом изъятии. А теперь подумайте, кто же прибегает к жульничеству? Я полагаю, тот, кто ограбил нас, а теперь хулит Святую воду и внушает таким, как вы, сказки про мнимую чудодейственность серебряных крестов…

На том наш разговор и окончился.

И еще мне вспоминается одна попутчица — очень бойкая особа.

Я ее спрашиваю:

— А живешь ты где?

Она отвечает:

— В деревне.

— В какой деревне?

Она говорит:

— В деревянной.

Тут только я понял этимологию слова “деревня”. Там ведь вправду было все деревянное — и дома, и телеги, и утварь…

И еще одно слово мне тогда открылось. Я помню, как хозяйка сказала про свою кошку:

— Она у меня хорошая, ловкая…

Ловкая — значит, исправно мышей ловит.

Восьмидесятые

В начале восьмидесятых мы сблизились с Владимиром Андреевичем Успенским. Это — самый умный, разносторонне образованный человек из всех, кого я знаю. По счастью, он и живет неподалеку от меня, и мы с ним общаемся почти всякий день. В. А. — доктор физико-математических наук, профессор, заведующий кафедрой в Московском университете. Он — автор не только множества научных работ, но и замечательного двухтомника — “Труды по нематематематике” (М., 2002).

Я хочу привести здесь некоторые суждения и рассказы моего друга.

— Юрий Михайлович Лотман на одной из своих лекций в Тартуском университете, которую мне посчастливилось слышать, говорил об Отечественной войне 1812 года: “Вторгшись в пределы России, Наполеон собирался занять русский трон или посадить на него кого-нибудь из своих родственников. При этом он рассчитывал на поддержку крестьян, которых он обещал освободить от крепостной зависимости. Однако желаемой поддержки он не получил, народ изгнал иноземцев. Потому что в сознании русского крестьянина русский царь не может быть французом. В сознании русского крестьянина природным, законным русским царем может быть только немец”.

— В 1954 году я познакомился с доцентом геологического факультета МГУ Сергеем Дмитриевичем Четвериковым. В ранней молодости он учился в гусарской школе, где и встретил начало Первой мировой войны. Это событие запомнилось ему на всю жизнь. “Нас всех построили на плацу в конном строю, — вспоминал Четвериков. — К нам выехал, тоже верхом, приземистый и кривопузый гусарский полковник, начальник нашей школы. Он зачитал Высочайший манифест, после чего зычным голосом закричал: „Господа гусары! Поздравляю вас со всероссийским бардаком!..””

— В довоенные годы для членов Союза писателей устроили экскурсию в сумасшедший дом. Мой отец Андрей Васильевич Успенский записался. Это происходило в то время, когда был опубликован декрет Советского правительства, где объявлялось, что роженицам полагается отпуск — два месяца до родов и два после. Рассказывая о посещении психиатрической больницы, отец говорил о стенной газете, которую выпускали пациенты. Там была замечательная статья — реакция на этот самый декрет о четырехмесячном отпуске. Автор рассуждал так: а что, если какая-нибудь баба будет рожать три раза в год? Значит, она вообще работать не будет?

А зарплату ей будут платить полностью!

— С моим другом Михаилом Константиновичем Поливановым — ныне, увы, покойным — я был знаком еще с довоенных времен. Его отец был весьма уважаемым профессором Московского энергетического института. Он там заведовал кафедрой теоретической электротехники. Все, кто работал с ним, вспоминают его с придыханием. Он был интеллигентный человек, дворянин (род прослеживается со времен Орды, Миша показывал мне их герб). В молодости он ездил в Коктебель, был знаком с Максом Волошиным, знал поэзию… Вот его рассказ. При его кафедре была лаборатория. И ему потребовалось взять в эту лабораторию на работу человека, который по этнической принадлежности был итальянцем. Время было самое советское, то есть антисемитское. Может, даже еще при “товарище Сталине”… Константин Михайлович Поливанов пошел к начальнику отдела кадров Энергетического института и сказал: “У меня такое дело: нужно в лабораторию взять человека, но он — итальянец. Как вы к этому отнесетесь? Возможно ли это?” Тот задумался, чувствовалось, что проблема не простая… Потом кадровик сказал: “Видите ли, такого закона, чтобы не принимать на работу „итальянцев”, не существует. Но, с другой стороны, вы сами все понимаете — иначе бы вы ко мне не пришли… Ну, давайте я вас так спрошу: а много ли у вас этих „итальянцев” на кафедре и в лаборатории?” Поливанов говорит: “Ни одного нету”. — “Как ни одного нету?” — “Да так — нету”. И тут до начальника что-то стало доходить… Он сказал:

“Так он что — итальянец?” — “Ну да. Я и говорю: итальянец”. — “Господи!.. Так он у вас итальянец! А я-то думал про этих „итальянцев”… Так зачем вы ко мне пришли? Нужен — берите, не нужен — не берите!” История эта, замечательная сама по себе, может, в частности, служить одним из доказательств того, что в русском языке советского периода слово “еврей” считалось неприличным.

— Однажды между мной и моим другом Дмитрием Николаевичем Шмелевым — ныне также, как и большинство моих друзей, покойным — состоялся следующий примечательный разговор. “Митя, — сказал я ему, — мне кажется, что ты антисемит. Я тебя люблю и буду любить не меньше независимо от твоего ответа, поэтому отвечай честно”. — “Ты прав, — отвечал он, — я евреев не люблю. Я две нации не люблю — евреев и русских. А другие мне как-то не попадались”.