Новый Мир ( № 8 2012)
Шрифт:
1
Как запевает полевой
сверчок [1] в посевах кукурузы —
смычком о зеркальце, волной
переполняя звука шлюзы,
вечерней песней, стрекотун,
сквозь трепетание надкрылий
склоняя тех, кто слухом юн,
своей
поверить, так и я сквозь сон
расплавленного солнцем края
вдохнул, порывом охмелён,
и всё пою, не замечая
ни близости холодных дней,
ни той поры, когда потомок,
рождённый песнею моей,
сам громко запоёт, — неломок
вне поколений и времён,
сменяющих одно другое,
мой голос, к жизни пробуждён
жарой и мглой земного строя.
2
Чем глубже в память, тем ясней:
лист тополя в разбеге жилок,
дневная пыль сухих камней
и перепорх степных кобылок [2] ,
чьи аскетичные тельца
бескрасочная маскировка
сливает с сушью без конца;
Дон в зеркальцах — идёт низовка,
с утра задувшая; так вот
как выглядит страница в книге,
где буквы-саранча в поход
выводят жадных строф кулиги —
“квадриги” молвил бы иной
певец возвышенного строя —
и ровный ветер надо мной
колеблет мрение степное.
Ещё не пала саранча
на смыслов первые посевы,
и степь спросонья горяча,
как лоно девы.
II. Gryllotalpa gryllotalpa
Ужас при одном только виде этого
суставчатого, длиною с ладонь существа,
пожиравшего корнеплоды в саду моей бабушки,
связан вот с чем.
Живя под землёй, оно быстро бегает —
но ведь землеройкам бег неподвластен.
Живя под землёй, оно летает —
но разве в земле водятся птицы?
Живя под землёй, оно ловко плавает —
но о рыбах подземных мы не слыхали.
Однажды мальцом я услышал собачий лай.
Двоюродный брат сказал: “Пришла медведка”.
Это было так же тревожно и книжно,
как если бы кто-то сказал: “Вот и казни египетские...”
Я увидел в ночном горшке,
налитом почти до краёв дождевою водою,
стрекочущее существо и озвучил вывод:
“Утопла. А если поддеть её палкой?” —
“Не стоит: да ты посмотри!”
Существо стало быстро двигаться,
к ужасу взвывшей собаки,
выпростав крылья,
поднялось
полетело к посадкам.
Такое чувство — я понял — испытывал рыцарь
при виде сражённого им безголового змея,
вдруг в смраде и в мутном дыму рванувшего в воздух
и дальше — во чрево рассевшейся адской горы, из которой он вышел.
III. Marumba quercus
Когда мой отец с сестрою и братом
вернулись в Азов, где у деда с ещё до войны
сохранялась квартира — две комнаты: рай! —
их на набережной встретил огромный дуб,
высаженный, как им рассказали, Петром.
В шумной кроне играли в оча:
надо было пятнать, прячась среди ветвей.
Дуб был домом ораве мальчишек,
выраставших под солнцем, без шумной тени,
потому что немцы спилили деревья —
даже просто посадки вдоль пыльных дорог,
и сожгли все байрачные рощи,
опасаясь диверсий,
и вот, всю войну протомившись,
Алексей и Георгий разбивали носы и коленки,
но карабкались вверх, к самой макушке,
где тебя запятнать
мог только безумец.
Там была вершина вселенной.
Холод ветра и солнца зенит.
Я же думаю о колебавших
серые крылья в полуденном свете