Новый Мир ( № 9 2007)

Все это показательно в том смысле, что Тазит у Пушкина, как потом и Мцыри у Лермонтова, — чеченец, можно сказать, не этнический, а чисто литературный. После пассажа о “чеченских понятиях” Белинский вдруг воздает хвалу Пушкину за “живое изображение черкесских нравов” в последних стихах поэмы. Столь явная нестыковка заставила издателей Полного собрания сочинений Белинского сделать особое примечание: “Отождествление чеченцев с черкесами восходит к тексту поэмы Пушкина. Какой именно народ (чеченцы или черкесы) изображен в „Тазите” — еще не установлено”7.

7 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 7, стр. 549, 551, 725 соотв.

Впоследствии похожие затруднения (“какой именно народ”) вызвал у Белинского и анализ лермонтовской “Бэлы”. Героиню повести он именует черкешенкой, забывая, что черкешенки не говорят по-татарски. Азамат для него то черкес, то татарчонок. Население аула, куда Максим Максимыч и Печорин приглашены на свадьбу, также черкесы, хотя действие повести происходит за Тереком, в Чечне. Трудно упрекать в этой путанице великого критика, преодоление подобной этнографической нечуткости не состоялось, кажется, в нашем сознании и по сей день. Говоря современным языком, и Тазит, и Бэла, и вся ее родня — это всего лишь, увы, “лица кавказской национальности”.

Побывав на Тереке в детские годы, Лермонтов видел жизнь пограничных казачьих станиц и в более зрелую пору, когда “изъездил Линию всю вдоль” во время первой кавказской ссылки. Существует предание, что именно здесь, в станице Червлёной, Лермонтов написал свою “Казачью колыбельную песню”. В хате, где поэт остановился на постой, он услышал, как молодая казачка напевает над колыбелью. Присев к столу, Лермонтов тут же набросал стихи, ставшие впоследствии народной песней:

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал...

По тем же впечатлениям Лермонтов написал и стихотворение “Дары Терека”, названное Белинским “поэтической апофеозою Кавказа”, по строю и звучанию близкое гребенскому казачьему фольклору:

По красотке молодице

Не тоскует над рекой

Лишь один во всей станице

Казачина гребенской.

Оседлал он вороного

И в горах, в ночном бою,

На кинжал чеченца злого

Сложит голову свою...

Дважды повторив в этих стихотворениях формулу о злом чеченце, Лермонтов следует скорее народной поэтической традиции, а вовсе не стремится подчеркнуть непримиримость к извечному врагу. Так, в “Бэле” он восхищается “способностью русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить”, о чем позже (и более подробно) расскажет в очерке “Кавказец”.

В “Бэле” близость враждебного населения передается попутными штрихами: героиня повести, беспокоясь из-за долгого отсутствия Печорина на охоте, придумывает “разные несчастия: то казалось мне, что его ранил дикий кабан, то чеченец утащил в горы”. Печорин же, рассказывая о себе Максиму Максимычу, роняет следующее замечание: “Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями — напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше внимания на комаров…”

На Тереке, в казачьей станице Червлёной, происходит и действие повести “Фаталист”, открывающейся фразой из журнала Печорина: “Мне как-то раз случилось прожить две недели на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты...” Едва обозначенная сюжетная линия, связывающая героя романа и хорошенькую казачку Настю, тут же и обрывается. Повесть о гребенских казаках написал годы спустя совсем другой русский офицер. Отношение же к “немирным” соседям в “Фаталисте” передано незатейливой репликой: уговаривая казака-убийцу покориться, старый есаул восклицает: “Побойся Бога! Ведь ты не чеченец окаянный...” Равно и бывалый офицер из очерка “Кавказец” выражается в том же духе: “Чеченцы, правда, дрянь…”

“Чеченский след” в поэзии Лермонтова не всегда очевиден. В стихотворении “Валерик” он сам называет имя своего кунака-чеченца Галуба, но это, по-видимому, условный персонаж, в черновом автографе есть и другие варианты (Юнус и Ахмет). Чеченская тема звучала бы здесь сильнее, но многие строки Лермонтов из окончательного текста вычеркнул:

Чечня восстала вся кругом:

У нас двух тысяч под ружьем

Не набралось бы...

Уж раза три чеченцы тучей

Кидали шашки наголо...

Чтобы попробовать истолковать “окаянный” и “дрянь” более расширительно, имея в виду представления не только гребенских староверов и Максим Максимычей, а русское общественное сознание в целом, обратимся к книге Платона Зубова “Картина Кавказского края”. Она вышла в Петербурге в 1835 году, то есть примерно в то время, когда и происходят события, описанные в “Фаталисте”. “Народ сей, — замечает автор о чеченцах, — отличается от всех горских племен особенным стремлением к разбоям и хищничеству, алчностью к грабежу и убийствам, коварством, воинственным духом, смелостию, решительностью, свирепством, бесстрашием и необузданною наглостию”8. Сходную характеристику обнаружим и в капитальной “Истории войны и владычества русских на Кавказе” Н. Ф. Дубровина: “Грязные душою и телом, чуждые благородства, незнакомые с великодушием... корыстолюбивые, вероломные и в высшей степени исполненные самолюбия и гордости — таковы были чеченцы...”9

8 Зубов Платон. Картина кавказского края. Ч. 2. СПб.,1835, стр. 173.

9 Дубровин Н. История войны и владычества русских на Кавказе. Т. 1, ч. 1. СПб., 1871, стр. 420.

Приведем еще мнение человека, не только непосредственно осведомленного в кавказских делах, но и чрезвычайно авторитетного для самого Лермонтова, — мнение Алексея Петровича Ермолова: “Ниже по течению Терека живут чеченцы, самые злейшие из разбойников, нападающие на линию. Общество их весьма малолюдно, но чрезвычайно умножилось в последние несколько лет, ибо принимались дружественно злодеи всех прочих народов, оставляющие землю свою по каким-либо преступлениям. Здесь находили они сообщников, тотчас готовых или отмщевать за них, или участвовать в разбоях, а они служили им верными проводниками в землях, им самим не знакомых. Чечню можно справедливо назвать гнездом всех разбойников”10.

10 “Записки А. П. Ермолова 1798 — 1826”. М., “Высшая школа”, 1991, стр. 285.

Сам Лермонтов едва ли разделял подобные взгляды. Изображая “тревоги дикие войны”, он умел увидеть происходящее и глазами тех, с кем судьба свела его в непримиримой схватке. Старик чеченец, поведавший ему историю Измаил-Бея, абрек Казбич и пленный юноша Мцыри — эта череда лермонтовских персонажей-чеченцев говорит о его глубоком интересе к народу, находящемуся в смертельной вражде с его собственной родиной. В образе Мцыри нашел выражение мир идей и чувств самого Лермонтова, и в самых горьких и одновременно самых главных словах поэмы — “Я мало жил и жил в плену…” — отчетливо слышен собственный голос поэта.