Новый Мир ( № 9 2007)

Если мы будем говорить о других категориях, то свернем на обсуждение диалектики общего и особенного, но коль скоро речь идет о христианстве, то оно отправляется от единственного в истории факта (так, во всяком случае, для верующих) вочеловечения Бога. И потому не может не быть уникальным в самом существе своем.

Что касается сорокинского объяснения конкретных фактов, образующих исторический процесс, то здесь, помимо множества частных вопросов (о которых надо говорить отдельно), возникает один очень большой вопрос (как мы дальше увидим, имеющий отношение не только к прошлому, но и к будущему). Речь идет, в сорокинских терминах, о переходе от идеационального типа к чувственному на протяжении позднего Средневековья и начала Нового времени. На стр. 258 читаем: «С XIV по ХХ в. сатирическое, ироничное, разоблачительное и вообще враждебное отношение к аскетизму, религиозному благочестию, к монастырям, монахам, духовенству, Церкви, Писанию, целомудрию, безбрачию — короче говоря, ко всем религиозно-идеациональным ценностям христианства — неуклонно (курсив мой. — Ю. К. ) растет». Правда, на следующей странице дается оговорка: «<…> несмотря на временные реакции вроде той, что была в конце ХVI — первой половине ХVII в.».

Но это единственное место в книге, где Сорокин разделяет общепринятую, по сути, точку зрения. В других ее частях выстраивается существенно отличная концепция. Чувственная эпоха наступает в ХIV веке, а в ХVI ее сменяет новая идеациональная эпоха, связанная с Реформацией и Контрреформацией. В конце своей книги Сорокин уверенно называет переживаемую нами чувственную эпоху (начавшуюся во второй половине ХVII века) треть­ей по счету в европейской истории (первая приходится на позднюю античность), то есть признает за периодом ХVI — ХVII веков «права» идеационального периода.

У моряков есть такое понятие — «спорная волна»: это волна, которая двигается против течения и поверх его. Была ли идеациональная реакция ХVI — ХVII веков переменой течения или «спорной волной»? Мне кажется, что это очень интересный вопрос.

Трудности, которые испытывает Сорокин в плане периодизации, отчасти объясняются тем, что каждая отрасль имеет свой вектор (рискну употребить этот нелюбимый Сорокиным термин) развития. Автор «Динамики» датирует начало второго (опять же после античности) идеалистического периода в европейской истории XII веком, основываясь главным образом на знакомстве со схоластической философией, более или менее уравновешивающей, на его взгляд, небесное и земное (не берусь судить, насколько это верно). А вот живопись и скульптура только в XIII — ХIV веках достигают «изумительной идеациональной фазы своего развития» (стр. 220). А музыка в значительной мере сохраняет идеациональный настрой аж до ХVIII века!6 Не совсем ясно, куда Сорокин относит Баха; вот Моцарта и Бетховена он справедливо относит к идеалистическому периоду, но почему-то на них и заканчивает его (но разве не продолжает его романтическая музыка, до раннего Вагнера включительно?).

Но сколько бы ни держались философы, художники, экономисты, правоведы и т. д. (обо всех я не имею здесь возможности говорить) своего профессионального «драйва», они в той или иной степени остаются «людьми своего времени». У тех же Моцарта и Бетховена различие в типах чувственности — у Моцарта это сублимированная нега, у Бетховена героическая приподнятость — объясняется не только их персональными различиями, но и тем, что жили они в разные времена (хотя второй лишь на тринадцать лет моложе первого). Моцарт во многом остается человеком культуры рококо, а Бетховена «разбудили» громы «Марсельезы» Руже де Лиля и «Походной песни» Мегюля, с которыми французские революционные войска вступали в его родной Бонн.

В «Динамике» можно найти немало противоречий, и не только в плане периодизации, но я уверен, что это никоим образом не результат невнимательной саморедактуры. Причина здесь скорее другая: «горячие» (в смысле: трудные для объяснения) факты истории автор как бы перебрасывает с руки на руку, пытаясь найти им надлежащее место. В таком случае противоречивость — не столько недостаток, сколько достоинство Сорокина. Прилагая к материалу истории тщательно разлинованную и пронумерованную схему7, он открывает для себя, что «волна в разлуке с морем» (воспользуюсь стихотворной строкою В. С. Соловьева) не может быть заключена в отдельный сосуд и не поддается исчерпывающему «строго научному» объяснению, что материал сохраняет мистериальное измерение, о котором можно только догадываться.

Разумеется, это не означает, что сорокинская героическая попытка объять необъятное является пустой тратой времени: как я уже сказал, его схема имеет несомненную эвристическую ценность.

И как бы к ней ни относиться, нельзя не оценить многочисленные частные замечания, рассыпанные в его книге. За недостатком места приведу лишь некоторые из них.

Реальное поведение людей, замечает, например, Сорокин, может быть недостаточно тесно связано не только с характером господствующей культуры, но и с их собственной ментальностью. Особенно это относится к обществам идеационального типа, где избыток чувственных вожделений загоняется «в подполье». Действительно, в идеациональных обществах много таких людей, которых в «освобожденных» от идеациональности обществах принято называть ханжами, но ханжа — это не обязательно тот, кто обманывает окру­жающих, говоря одно, а думая (и делая) другое; ханжою может считаться и такой человек, который в светлом поле сознания искренно хотел бы поступать «как надо», но не в силах справиться с «зовами плоти». Можете ли вы сказать, что «честно» следовать «зовам плоти» лучше, нежели пребывать в состоянии такого рода внутреннего противоборства?

Весьма интересны наблюдения Сорокина, касающиеся некоторых эмо­циональных оттенков христианской религиозности. Длительный идеациональный период Средних веков и последовавший за ним сравнительно короткий идеалистический период отличены духом умиротворения, безмятежной веры, ясности. Так, «жития святых, даже когда они повествуют о самых ужасных и волнующих событиях, таких, как пытка, рассказывают об этом спокойно, точно так же, как в Библии повествуется о творении мира или страсти Господней самым невозмутимым тоном» (стр. 271). А вот идеациональная реакция ХVI — ХVII веков резко меняет тон: она переполнена страстностью, патетичностью, эмоциональностью, нередко принимающей болезненный характер. Для этого периода становятся типичны экстатические видения и исступленные заклинания, те же страдания христианских мучеников изображаются со всеми ужасающими подробностями, смакуются сцены смерти, всякого рода dansemacabre (пляска смерти), посмертного разложения человеческого тела и т. д.; это также время напряженно-волевой религиозности (отчасти повторяющей опыт первых веков христианства). Очевидно, таков был результат предшествующего погружения в чувственность, с которым новый идеациональный век (или «спорная волна»?) вступил в реакцию того типа, которую химики называют ускоренной (протекающей при участии катализатора). Dansemacabre явился реакцией на danseduventre (пляску живота)8.

Любопытно также, как подразделяет Сорокин типы межчеловеческих отношений. Основных таких типов он насчитывает три: семейственные, договорные и принудительные. Выше всех он ставит семейственные отношения, что на современный (хотите в кавычках, хотите без) взгляд довольно неожиданно. Договорные отношения, по его мнению, сыграли очень большую роль на этапе развития капитализма и демократии, но в настоящем они вырождаются в скрыто-принудительные; а всякая принудительность в перспективе может и должна быть сведена к минимуму. Странно только, что образцом семейственности Сорокин считает раннехристианские общины. Все-таки семейственность связана с патриархальностью (и вместе с нею навлекает на себя столько же «против», сколько «за»), а христианство выше семейственности (равным образом оно метаюридично и противно всякой принудительности, хотя и вынуждено считаться с ее неизбежностью): «братья и сестры во Христе» — совсем не то же самое, что братья и сестры по крови.

Еще интересное наблюдение, совсем в другом роде. О войне. Сорокин одинаково отвергает как расхожее представление, что война враждебна культуре, так и прямо противоположное — что культура есть прямое следствие воинственности (точка зрения Н. Макиавелли, Ж. де Местра и других). На самом деле, считает Сорокин, и война, и расцвет культуры и науки суть разные проявления одних и тех же, более глубоких, сил. «В истории нации большинство периодов ее интенсивного развития в политической, социальной, экономической, нравственной и интеллектуальной сферах — то есть самые блестящие периоды ее истории, периоды высшего великолепия, могущества, величия и гения, как правило, являются и периодами наивысшего милитаризма и воинственности. Обратное утверждение, однако, менее достоверно. Нельзя утверждать, что всякий период войны и максимальной воинствен­ности непременно является и периодом великолепия и процветания » (стр. 718).

Переходим к самому интересному: что нас ждет впереди? Страдательная, по сути, постановка вопроса обусловлена сорокинской концепцией истории как флуктуирующего процесса. Что является движителем флуктуации? Ответ на этот вопрос, по Сорокину, может быть дан лишь на уровне понимания культуры как открытой макросистемы, несущей в самой себе источник своего изменения. Эту внутреннюю моторность культуры-системы Сорокин называет имманентной саморегуляцией (предвосхищена синергетика?). Система «про себя» решает, чего она «хочет», а «не хотеть» она просто не может, потому что не может сколько-нибудь длительное время оставаться в состоянии равновесия. В то же время выбор возможностей у нее всегда остается ограниченным: она в состоянии лишь воспроизводить уже известный тип культуры, хотя каждый раз в новом варианте, иногда сильно отличном от прежних.

Наиболее значительные изменения культура-система претерпевает под воздействием внешних сил. Так, античный Рим, испытав мощное воздействие Греции, «проскочил» сразу несколько «станций», на которых он в противном случае последовательно останавливался бы; нечто подобное произо­шло и с Россией, в свое время настроившейся на западную волну.

Но и внешние силы не могут радикальным образом изменить имманентные потенциальные возможности системы; другое дело, что они могут сокрушить ее, положив конец ее существованию.