Новый Мир ( № 9 2007)
Шрифт:
Суровое заключение длилось восемь месяцев, подробности его стали известны по нашумевшей в свое время книге Е. Вердеревского17. Несколько глав посвятил этой истории в своих записках и Дюма, услышавший ее в Тифлисе из уст самих пленниц. В конце концов Шамиль обменял их на своего старшего сына Джемалэддина, об изломанной судьбе которого тоже следует рассказать.
17 Вердеревский Е. Кавказские пленницы, или Плен у Шамиля. СПб., 1856.
“Я мало жил и жил в плену…”
В ходе военных действий на Кавказе пленных брали, разумеется, и русские. В ряде случаев это были не пленные, а заложники, причем, можно сказать, плановые заложники, аманаты.
Впрочем, судьбы аманатов складывались по-разному. Так, кабардинский князь Измаил Атажуков (в кабардинском звучании — пши Исмель Хатокшоко) с четырнадцатилетнего возраста находился аманатом в России, где получил светское и военное образование. Он служил в Бугском казачьем полку и за отличия при штурме Очакова удостоился чина подполковника. В качестве одного из “депутатов и посланников народов кавказских” состоял в свите Г. А. Потемкина, который лично ходатайствовал о нем перед императрицей: “Исмаил бей, из лутчей фамилии кабардинской, подполковник в службе Вашего Императорского Величества, ревностно и храбро служивший под Очаковом и штурме оного, желает оказать себя противу шведов, и его отправляя, всеподданнейше прошу о награждении его убранною каменьями медалью”18. За храбрость, проявленную при взятии Измаила, князь был награжден орденом святого Георгия 4-й степени. Незаурядная личность, причудливая судьба и загадочная смерть Измаила, стоявшего в центре многих важных событий на Пятигорье и в Кабарде, способствовали тому, что именно его юный Лермонтов избрал главным героем своей восточной повести “Измаил-Бей”.
18 Косвен М. О. Этнография и история Кавказа. М., “Издательство восточной литературы”, 1961, стр. 131.
Самым известным из горских аманатов стал старший сын Шамиля — Джемалэддин. При осаде Ахульго в 1839 году, понимая безвыходность своего положения, Шамиль пошел на переговоры с русскими и вынужден был выдать аманатом восьмилетнего сына. Переговоры успеха не имели, Ахульго был взят, Шамиль сумел уйти, пробившись с боем через русские посты, а мальчик остался в плену. Его отвезли в Петербург, и царь Николай велел определить его в кадетский корпус. В двадцать лет он был уже поручиком уланского полка. Вернувшись в горы, он убеждал отца прекратить борьбу, понимая многократное превосходство сил России, но напрасно. Шамиль женил сына и отправил в высокогорный аул Карата. Через несколько лет Джемалэддин умер от туберкулеза.
Судя по всему, Ермолов обладал отмеченной Лермонтовым способностью “применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить”, и быстро усвоил грамматику гор. Денис Давыдов, приходившийся “проконсулу” двоюродным братом и сам повоевавший за Кавказом с персами, сообщает, что “до 1820 года назначалась из военного министерства сумма для выкупа пленных в Черномории, где до времен Ермолова было строго воспрещено нашим войскам переходить через Кубань. Захватив однажды большое количество пленных чеченцев, Ермолов выдал лучших пленниц замуж за имеретян, а прочих продал в горы по рублю серебром. Это навело такой ужас на чеченцев и прочих горцев, что они с этого времени лишь изредка захватывали наших в плен, и то не иначе как поодиночке”19.
19 Давыдов Д. В. Сочинения. Т. 1. СПб., 1893, стр. 165.
Иногда количество пленных горцев исчислялось сотнями. Описывая кавказские события 1822 года, Ермолов замечает, что “генерал-майор Вельяминов 3-й при разорении селений не встретил почти никакого сопротивления, взял в плен 1400 душ обоего пола и всякого возраста и весьма большое количество скота”. В следующем году Вельяминов, по словам Ермолова же, “сделал вторительный поиск за Кубань”. Успех опять был полный: экспедиционный отряд “внезапно напал на три ногайские аула, в совершеннейшей беспечности бывшие, с потерею двух человек вырезано было до 400 душ всякого возраста и обоего пола, взято в плен 556 душ и более 2 тыс. рогатого скота”20.
20 “Записки А. П. Ермолова 1798 — 1826”, стр. 386, 392 соотв.
Иногда же единственный пленник оказывался поважнее многих сотен остальных. В путешествии 1829 года по кавказским предгорьям Пушкину припомнился один из героев недавнего прошлого — знаменитый шейх Мансур, которого поэт назвал “человеком необыкновенным”. И точно: пастух Ушурма из чеченского селения Алды, принявший имя шейха Мансура, сумел поднять против русских весь Северный Кавказ. В отношении к нему империя проявила последовательную твердость: разбитый и загнанный в турецкую Анапу, он был пленен при взятии этой крепости генералом Гудовичем в 1791 году и окончил свои дни в каменном гробу Шлиссельбурга.
Обычной участью пленных горцев была каторга. О некоторых из них, заключенных омского острога, рассказал в “Записках из Мертвого дома” Ф. М. Достоевский: “Их было: два лезгина, один чеченец и трое дагестанских татар. Чеченец был мрачное и угрюмое существо; почти ни с кем не говорил и постоянно смотрел вокруг себя с ненавистью, исподлобья и с отравленной, злобно-насмешливой улыбкой”. Лезгин же Нурра произвел на писателя самое отрадное впечатление: “Это был человек еще не старый, росту невысокого, сложенный, как геркулес… Все тело его было изрублено, изранено штыками и пулями. На Кавказе он был мирной, но постоянно уезжал потихоньку к немирным горцам и оттуда вместе с ними делал набеги на русских. В каторге его все любили. Он был всегда весел, приветлив ко всем, работал безропотно, спокоен и ясен… Он совершенно был уверен, что по окончании определенного срока в каторге его воротят домой на Кавказ, и жил только этой надеждой”.
Однажды острожная судьба свела писателя с разжалованным офицером, чей простоватый характер, да и имя — Аким Акимыч — невольно заставляют вспомнить лермонтовского штабс-капитана. Правда, от него мы не узнаём никаких романтических историй вроде похищения Бэлы. Его рассказ — это грубая кавказская проза: Аким Акимыч хитростью заманил к себе в крепость и самочинно расстрелял мирного горского князька, незадолго до того устроившего предательский набег в русские пределы. Невысказанная будущим автором “Преступления и наказания”, но вполне очевидная мораль такова, что за бессудно пролитую кровь поплатился каторгой бедный прапорщик. Истинные же высокосановные виновники кавказской бойни, в которой текли потоки горской и русской крови, остались (как и доныне у нас ведется) вовсе без всякого суда.
“Завтра я еду в Чечню брать пророка Шамиля…”
В 1840 году Лермонтов, сосланный царем под чеченские пули, писал из Ставрополя своему другу Алексею Лопухину: “Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг, в Чечню, брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать к тебе по пересылке”. Называя Шамиля пророком, поэт ошибается или, что тоже возможно, выражается иронически. Лето и осень он провел в походах и боях в Чечне и Дагестане, но его шутливое предсказание не сбылось: минуло еще девятнадцать лет, исключительных по перенесенным тяготам и принесенным жертвам, прежде чем Шамиля пленил товарищ Лермонтова по Юнкерской школе князь Александр Барятинский.
К концу 50-х годов XIX века безнадежность борьбы горцев против русского оружия стала очевидной. Население Чечни и Дагестана было измучено и обескровлено бесконечной войной. “Народ в горах питался травой”, — признавался впоследствии Шамиль. Его силы таяли на глазах, и верные прежде наибы, видя бессмысленность дальнейшего сопротивления, сдавались без боя и переходили на сторону врага.
Для последней обороны Шамиль избрал высокогорный аул Гуниб, расположенный на неприступной горе Гуниб-Даг. Спустя много лет в этих местах побывал путешественник и очеркист Евгений Марков, оставивший описание его последней крепости: “Какая-то отрадная дремота разлита кругом в этой безмолвной горной пустыне. Ничто не напоминает ее трагической катастрофы, ее сурового прошлого. И березовая роща на горе, в которой, быть может, грозный имам совершал вдали от всех свой вечерний намаз, где он молился и размышлял в суровом безмолвии, откуда он следил с содроганием сердца за движением русских отрядов, стягивавших его все теснее в железное кольцо… Долго будет памятна и свята для горцев Кавказа эта мрачная гунибская могила, унесенная за облака, вход в которую стерегут там внизу русские штыки и пушки…”21