Новый Мир ( № 9 2007)

Наивно думать, пишет Сорокин, что нынешняя чувственная эпоха (со всем ее психологическим, политическим, экономическим и прочим содержимым, властно ею проартикулированным), берущая начало во второй по­ловине ХVII века, способна просуществовать еще сколько-нибудь длительное время. Каждая культура-система неизменно трансформируется в худшую сторону9. Однажды достигнув «точки насыщения», каждая культура-система начинает движение в ином, зачастую противоположном направлении, и осущест­вляют его агенты, которых она сама выращивает в своем собствен­ном лоне.

А нынешняя чувственная эпоха, по Сорокину, демонстрирует явные признаки перезрелости — это нравственная дезориентация, утрата представлений о «высоком» и «низком», безоглядное стремление к наслаждению; выдохлось искусство, выдыхается даже наука (точнее, чувственная наука — основанная на эмпирике), деградирует политика, формализуется право, опасно перегрелась экономика. Повторяется, хотя бы и с некоторыми существенными поправками, картина разгула чувственности, какую мы видим в поздней античности и на исходе Средневековья.

Действительно, хотя «идеациональные высоты» христианства и греко-римского язычества — очень разные, спуск с них, что уже не раз и не два было замечено, имеет очень много общего. Античность (Греция уже с IV — III веков до Р. Х., Рим несколько позднее) склонялась к эмпиризму и скептицизму, к кинизму (философскому) и цинизму (бытовому), эпикурейству (философскому и бытовому), к китчу в литературе и искусстве, к перемещению внимания (опять же в литературе и искусстве) от богов и героев к «человеку толпы», нередко самого низшего пошиба, к вульгарности и одновременно упадочной утонченности, к зубоскальству по поводу всего и вся и т. д. Отражая широко распространившиеся умонастроения, Лонгин (греческий философ III века от Р. Х.) писал о «вселенской пустоте, которая поглотила наши жизни». Но уже набирали силу и предчувствия христианства — в греческих мистериях, в неоплатонизме, в некоторых восточных культах, проникших в Грецию и Рим.

Еще больше имеет общего с современностью чувственный разгул ХIV — ХVI веков. В литературе, например, враждебное отношение к аскетизму выливается вчувственныйбезудерж у таких авторов, как Боккаччо, Чосер, Рабле. «Смак» «Декамерона» в том, что самыми отъявленными греховодниками здесь становятся духовные лица — монахи, монашки и священники. Приплюсуем сюда бытовые комедии Аретино и многие другие вещи.

Но особенно интересен в затронутом нами плане Рабле. Я не так давно перечитал «Гаргантюа и Пантагрюэля» и нашел, что это очень «современная» книга. Из поколения в поколение читатели ее, принимая автора за гиганта европейской литературы (каковым он и является), морщились тем не менее едва ли не на каждой странице. И лишь в последние тридцать-сорок лет у читателя, воспитанного современной литературой, чело (и нос) при чтении Рабле должны остаться невозмутимыми и только рот может раздаться до ушей. Неистоваяdanseduventre на страницах «Гаргантюа» (иногда причудливым образом совмещаемая с мягкостью гуманиста) никого уже не шокирует; очевидно, мы достигли определенного вкусового консонанса и более того — приблизились по своему строю чувствования к эпохе Рабле (точнее, к строю чувствования тех слоев, выразителем которых он стал). И уже зашли дальше, спустились ниже и продолжаем спускаться в заданном направлении.

Сорокин полагает, что спуск в «чувственную клоаку» продлится еще полстолетия-столетие (напомню: со времени этого прогноза полстолетия уже миновало). А потом наступит новый переходный период и после него — новое восхождение.

Восхождение — к чему? Во многих местах своей книги Сорокин уверенно пишет: это будет восхождение к новой идеациональной эпохе. Иначе говоря — к какой-то новой форме теократии, когда во главу угла будут поставлены абсолютные требования или запреты, исходящие от трансцендентной силы. «Эту перемену, — по словам Сорокина, — произведут лучшие умы западного общества (иначе говоря, европейского мира, куда Сорокин естест­венным образом относит и Россию. — Ю. К. ), которые превратятся в новых апостолов Павлов, святых Августинов, великих религиозных и нравственных лидеров. За ними пойдут массы. С достижением состояния катарсиса кризис закончится» (стр. 884).

Похоже, однако, что Сорокин сам испугался вывода, к которому пришел. В юности своей мечтавший о том, чтобы уйти в скит — по примеру св. Нила Сорского и других отшельников, в свое время прославивших его родные вологодские леса, — он в дальнейшем далеко отошел от религии, хотя и не совсем порвал с ней. Но в заоблачные выси он не устремляет взоры. В «Ди­намике», собственно, нет живого Бога, а только идея Бога; нет веры (то есть именно в этой книге нет, а вообще какая-то туманная вера, сохранившая некоторую связь с христианством, у Сорокина есть), а только оправ­дание веры: так, Сорокин пишет, что вера основывается на интуиции, но и любое знание, в том числе научное, в конечном счете тоже основывается на интуиции; поэтому постулаты веры имеют нисколько не меньшую силу, чем научные постулаты.

И все-таки П. А. — человек культуры, и прежде всего науки. И девиз его (по крайней мере в рамках «Динамики») — «не смеяться, не плакать, но понимать». Если исключить явно демонстрируемое им отвращение к чувственной культуре на стадии заката (тут не лишне вспомнить, что покровительница ученых Афина Паллада — девственница), то в остальном свои симпатии и антипатии он более или менее успешно прячет. И все же они проглядывают в отдельных разрывах его объективизма, позволяя заключить, что более всего ему по сердцу идеалистический тип культуры, с той или иной степенью удачливости способный уравновешивать (воспользуюсь строкою Гёте) «двоякий мир видений и вещей». Особенно в высших своих достижениях — на уровне Эсхила и Фидия, Гёте и Пушкина, Моцарта и Бетховена.

Вероятно, этой «слабостью» можно объяснить тот факт, что в некоторых местах своей книги Сорокин допускает, что грядущая эпоха будет идеациональной или идеалистической. Хотя возможность наступления идеалистиче­ской эпохи он нигде не аргументирует, а возможность (если не неизбежность) наступления идеациональной эпохи в разных местах аргументирует достаточно развернуто. Наиболее обстоятельную из аргументаций считаю необходимым привести полностью.

«Единственной причиной, почему смена господства этих форм (типов культуры. — Ю. К. ) в западной и греко-римской культурах сохранилась такой, что идеалистическая стадия обычно наступала после идеациональной, а не после чувственной, — является соображение эмпирического характера, а именно: на перезрелой стадии чувственной культуры человек становится таким „диким”, что не может и не хочет „усмирить себя” и как „безумный шофер” может быть приведен в чувство только в результате дорожной катастрофы или административного наказания. Ему нужен „полицейский истории”, который в первую очередь подвергнет его тяжкому и чисто физическому насилию <…> а затем постепенно, после того, как его скрутят, на него наденут смирительную рубашку идеациональной культуры для конструктивного и подлинного „переучивания” и „переориентации” — как в отношении себя, так и в отношении мира ценностей и действительности в целом. Другими словами, чересчур дикий, чувственный человек вряд ли способен самостоятельно превратиться в идеалиста и после разрушения чрезмерно чувственной культуры построить культуру идеалистическую. Другое дело — человек идеациональный — скажем, монах, который, покинув внезапно свою келью и сверхчувственный мир, начинает различать благородную красоту реального, великолепного мира чувств, начинает осознавать, понимать и ценить ее утонченные аспекты. Гораздо легче спускаться с идеациональных снежных вершин на прекрасное плато идеалистической реальности, чем подниматься на него с равнины перезрелой чувственной культуры» (стр. 878 — 879).

Слово «полицейский» отнюдь не радует слух даже при фигуральном употреблении («полицейский истории»), но, право же, трудно представить, кто или что еще может «поставить на место» взбесившийся «телесный низ».

Конечно, на современный взгляд это жестокая перспектива. Тем более что новая идеациональная эпоха (или «спорная волна»?), если таковая наступит, неизбежно будет многоликой и породит не только «новыхап. Павлов» и «новых св. Августинов», но почти наверное также и «новых Савонарол» и «новых Кальвинов». А с ними — и новые «Сожжения сует» (ритуальные сожжения предметов культуры при Савонароле).

Но, может быть, наиболее неблаговидную часть этой задачи («Сожжения сует») возьмут на себя последние «фанаты» чувственной культуры? Говоря философским языком, они выдавливают из понятия культуры ее аксиологический смысл, оставляя только антропологический, уравнивающий «культуру» людоедов с культурой Эсхила. Ф. А. Степун еще в 20-е годы предсказывал, что для будущих поколений бетховенская мелодика может стать просто идиотическим карканьем; не пришло ли их время уже сейчас?