Новый Мир ( № 9 2007)

Эребру — Москва.

2. Последние спектакли “Коляда-театра” (Екатеринбург). “Ревизор”, “Букет”, “Гамлет”.

У Коляды это началось с “Ревизора” — спектакля о нашей беспросветной грязи, о нашем свинстве, о нашем непотребстве. Свиные чиновничьи рыла купались в настоящей жирной российской “демисезонной” грязи. И денег — как грязи, и благие семена — в грязь, и окропиться святой водой, как грязью. И Городничий был нечистым на руку иереем для своей алчущей паствы, жаждущей слияния стяжательства и лжеверы, которая все покроет. Провинциальный, уютный, спокойный и ранее аполитичный в своем искусстве, Николай Коляда в последних спектаклях стал превращаться в сурового, неистового художника, у которого критика общества достигла накала Савонаролы, а в режиссуре все чаще начали звучать антирелигиозные, антиклерикальные и даже антиобщественные мотивы. Современный мир почти потерял для него гуманистический смысл, и больше не осталось масок, чтобы скрывать его клокочущее непотребство.

В спектакле по своей пьесе “Букет” Коляда показывает изменение сознания общества — от советского к постсоветскому — с эпическим гражданским размахом. На примере жизни одного мемориального коммунального дома он демонстрирует, как культурная ценность — музей писателя-революционера, хранимая легенда — стремительно превращается в единицу городской экономики, в “квартирный вопрос”. Прежнее символическое отношение к предметному миру моментально модифицируется в куплю-продажу, то есть предмет обретает ценность и одновременно обесценивается. От идеалов прошлого ничего не осталось, кроме отчаяния и суицидальных настроений у тех, кто жил в мире легендарном, но кому пришлось в одночасье попасть в мир экономический. “Букет” прекрасен массовыми сценами (у Коляды вообще растет от спектакля к спектаклю постановочное мастерство, чему способствует в том числе переезд в новое здание на Тургенева, 20, с более функциональной площадкой). Под тягучую подблюдную песню “О Баядера!” (в которой слышится только одно: “О моя вера!”) герои “Букета” молятся нависшей откуда-то сверху морде лося и специфически крестятся — суетливо, быстро-быстро, забывая повести руку налево: лоб, правое плечо, пупок. Дикое, невоспитанное, варварско-языческое общество, полуусвоившее формальную сторону религии, крестится с тем же слепым неистовством, с каким и пожирает свою похлебку. В “Букете” царствуют граненые стаканы, алюминиевые ложки и баланда — актеры делают из этого реквизита целую посудную баррикаду, превращая процесс коллективного поглощения еды в сектантский ритуал поедания самих себя. Жутчайший ритуал полумолитвы-полужранья, хаванья. Герои ходят в рваных носках, а вечный огонь для них — зарево подожженной водки. Коляда придумывает словечко “святота” (нечто среднее между “святостью” и “святотатством”). С диким криком “Святота!” актеры лобызают стенки дома, в который потом точно так же неистово плюнут. От истошного обожания до всепоглощающей ненависти — один миг.

В премьерном “Гамлете” поминки, перешедшие в свадьбу, — свидетельство чревоугодия обитателей Эльсинора. Те просто-напросто любят праздники — поесть, выпить, повеселиться. Лишь бы был повод. И снова массовые сцены — глухое слепое большинство с выпяченными животами, глазами, ушами, языками; люди-приматы во главе с обезьяньим королем Асыкой — Клавдием, которого удивительно бесстрашно сыграл Антон Макушин. Раблезианское шествие приземистых уродцев в растаманских шапочках, рыгающих, пускающих газы, вертящих языками, тешащих свое властолюбие и свою трусость. Они целуются, передавая винную пробку изо рта в рот. Не смешно и страшно — Коляда делает все средствами откровенного, броского, площадного театра, в котором словно бы еще живы обрывки шаманских, языческих ритуалов. В мире людей-приматов образ красоты — тиражированная в десятки репродукций Мона Лиза, которую Клавдиевы подданные то лобызают, то глумятся над ней, насилуют изображение. Красота для них — способ выразить и свой негатив, и свой позитив, то, на чем можно “сорваться” в обожание или поругание. Игрушки этих зверьков — клетки с повешенными в них куколками-жертвами. Калибан Клавдий купается в огромной ванне-гробе, наполненной дарами, каждый звук, исходящий от его тела, толпа встречает одобрительным, восторженным криком.

Гамлету (Олег Ягодин) приходится каким-то образом взаимодействовать с этой фауной — то ли принять обличье человека, то ли прикинуться самоудовлетворяющимся зверем. С Гамлета звериное моментальное слетает, стоит ему увидеть тщедушного старика с крылышками и пушистым нимбом. Между неживым отцом и сыном — нежнейшие, задушевные отношения. Беспомощный старик — недотепа и рохля — плачет, жалуясь сыну на своего убийцу, Гамлет жалеет, гладит папу по седой голове. Они воркуют, обнимаются; Гамлет — словно сюзерен, жалеющий вассала, не способного себя защитить. Явление отца-человека в обличии ангела будоражит мозг Гамлета. Это обезьяна со сломанным кодом — в мозг примата закралось сомнение. Гамлет берет иголку и суровую красную нитку и протыкает изображение Моны Лизы, “рисуя” на нем кровавые губы и кровавую слезу. Обезьяна заболела унынием.

Главный монолог Гамлета Николай Коляда оттесняет почти к финалу. Свое “Быть иль не быть” Ягодин произносит, склонившись над прахом Йорика. Он собирает могильные кости в крест — здесь Коляда использует окаменевшие говяжьи лодыжки, непригодные в пищу. Крест из отбросов забитого животного, рога и копыта, зверская картина. Гамлет ложится на этот крест, пытаясь понять, чем живой человек отличается от окостеневшего праха. Вглядываясь в растиражированный лик Моны Лизы, вглядываясь в кости праха, Гамлет вырастает над животным в себе, но в нем тут же начинает пробуждаться властный человек-гегемон, берущий зверя в ошейник. Всю вторую часть спектакля он так и будет таскать своих жертв за ошейник, волочить по земле, держать на коротком поводке, как Карабас-Барабас, как владелец зверинца. Человек, почувствовавший власть над трусливым зверем.

Гамлет Николая Коляды и Олега Ягодина завис над страшной дилеммой: либо идентифицировать себя со зверем, совпасть с костями, либо, победив зверя в себе, унизить его насилием, подобно Клавдию, возглавить ослиное племя; убив дракона, самому стать драконом. Смерть Гамлета демонстрирует нравственный тупик. Это Гамлет, остановивший сам себя на пути эволюции от зверя к тирану.

Екатеринбург — Москва.

Автор благодарит Екатеринбургское отделение СТД РФ за возможность увидеть спектакли фестиваля театров Свердловской области “Браво!”.

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

Без бога в душе, без царя в голове…

"Груз-200” — одиннадцатый фильм Алексея Балабанова — с полным правом

может претендовать на звание “кинематографический скандал года”. Поэтому в разговоре о нем первое желание — снизить пафос, попробовать выйти за рамки дихотомии “Отвратительно!!!” — “Гениально!!!”, со множеством восклицательных знаков.

Отвратительно? Да. И в данном случае это заслуга режиссера Балабанова, который, со всем свойственным ему талантом и профессионализмом, виртуозно извлекает из зрительской души мощные эмоции отвращения, ужаса и омерзения.

Гениально? Вряд ли. Гениально — это когда текст устроен как живой организм. А тут герои — ходячие аллегории, волею автора затянутые в жуткую, инфернальную воронку сюжета. Сюжет, кстати, заимствован. Титр: “Фильм основан на реальных событиях” — не более чем лукавство. Процентов на шестьдесят “Груз-200” основан на фабульных ходах романа “Святилище” Уильяма Фолкнера.

Заброшенный дом у дороги, где нелегально продают алкоголь. Туда сначала приезжает интеллигентный юрист (в фильме — профессор научного атеизма), а потом парень с девушкой, которую, упившись, забывает среди страшноватых аборигенов. Девушка становится жертвой маньяка-импотента по прозвищу Лупоглазый. Тот сначала насилует ее кукурузным початком (в фильме — водочной бутылкой), потом везет на машине в город (в фильме — на мотоцикле; но повторяется даже фраза девушки: “Из меня кровь течет!”) и определяет в бордель (в фильме — поселяет у себя дома и приковывает к кровати), сдавая в пользование дружкам (у Балабанова для этой цели маньяк использует алкаша-арестанта, изъятого из КПЗ). Дальше у Балабанова все намного страшнее, но и вышеозначенного достаточно, чтобы написать в титрах: “По мотивам Фолкнера” — вместо: “На основе реальных событий”. Можно, конечно, предположить, что какой-нибудь впечатлительный читатель в начале 80-х, когда Балабанов мотался по стране в качестве ассистента Свердловской студии кинохроники, пересказал ему эту историю за рюмкой водки как “случай из жизни”. Но все же не думаю, что Балабанов такой наивный. Фолкнер не упомянут скорее всего потому, что режиссеру было важно “прикрыть” космополитически-литературный характер фабулы, дабы успешнее выдать ее за “ужасы родного совка”.

Время действия “Груза-200” обозначено четко — 1984 год. Автор не скупится на реконструкцию бытовых деталей: пиво из трехлитровой банки, мохеровый пуловер профессора, то ли вывезенный из поездки в Румынию, то ли купленный по талонам… Обои в цветочек, лежак на балконе, замызганные подъезды, совковые машины, пионеры с горном, цинковые гробы из Афгана, серые, нескончаемые промзоны; концерты и дряхлые вожди в телевизоре, всепроникающая музыкальная патока советских хитов: “В краю магнолий плещет море…”, “Мой маленький плот”, “Вологда-гда” и так далее. И при всем этом — масса анахронизмов и сознательных отступлений от “правды жизни”. Внимательные зрители не устают перечислять в Интернете: не носили в 1984 году молодые фарцовщики майки с надписью “СССР”; не плясали дочки секретарей райкомов на деревенских дискотеках; не мог сделаться женихом такой барышни парень-сирота, загремевший в Афган; не было в 1984 году “арендаторов”, изготовляющих паленую водку; да и профессора научного атеизма дружно устремились в церковь намного позднее… Балабанов намеренно перемешивает приметы разных эпох и живописует “1984 год” как наше “вчера-сегодня-завтра” — вневременное пространство антиутопии. Заимствуя готовый сюжет, лукаво играя с временем, сгущая краски, нагнетая контрасты и обрушивая на голову зрителю запредельные ужасы, он, кажется, снимает какую-то притчу, которая взывает к интерпретации: “Зачем? Чего автор хотел сказать-то?”

Главное отличие романа от фильма (как и вообще типично американского “ужастика” от отечественного) в том, что у Фолкнера Лупоглазый — преступник и люмпен, а у Балабанова — мент. И тот и другой — стопроцентная “нелюдь”, воплощение гипнотизирующего абсолютного зла. Но Фолкнеру приходится все же описывать, как в детстве Лупоглазый резал ножницами канареек и кошечек, а перед смертью с тупым равнодушием раскладывал рядами окурки в ожидании виселицы (ничего человеческого!). Балабанову объяснять ничего не надо: мент-маньяк — и этим все сказано. Подсознательный ужас перед государством как “оборотнем в погонах”, использующим в собственных, непостижимых целях безграничное право творить насилие, просыпается в душе у нашего человека мгновенно. Этот подспудный страх и заставляет (в зависимости от формы рационализации представлений о родном государстве) либо истово защищаться: “Все неправда, так не было (сейчас — другое дело!)”, — либо восклицать: “Да, так было всегда! „Груз-200” — кино о судьбах России!”