Новый Мир ( № 9 2009)

Он посылает ей свой мусагетовский трехтомник и церемонное письмо с оговоркой: “Я знаю, что стихи в большом количестве могут показаться нестерпимыми”. Но в то же время с внутренним убеждением: “Хотел бы поднести Вам лучшее, чем владею”. Еще до первой встречи успевает послать два стихотворения из нового цикла “Кармен”.

Двадцать седьмого марта Блок звонит Любови Александровне, не застает дома, просит перезвонить. В два часа ночи происходит их первый телефонный разговор, а на следующий день — первая встреча. В записной книжке — ее кратчайший конспект: “Всё поет”. Простая мелодия счастья будет звучать и дальше. Два месяца спустя: “Во мне — поет. И она — вся поет”.

А пока — тридцатого марта они сидят вместе в первом ряду зала Тенишевского училища, слушая речи мейерхольдовцев об итальянской комедии масок. Слушают не очень внимательно, Блок то и дело адресует спутнице записочки, она письменно же отвечает короткими фразами. Оба, оказывается, будучи во Флоренции, побывали в келье Савонаролы. Блок справляется, чем надушена Любовь Александровна: “Ориган?” — “Коти”, — пишет она в ответ. На этих же листочках — проект посвящения к циклу “Кармен”.

На следующий день цикл завершен. Своевременно, на пике растущего чувства:

Вот — мой восторг, мой страх в тот вечер в темном зале!

Вот, бедная, зачем тревожусь за тебя!

Вот чьи глаза меня так страстно провожали,

Еще не угадав, не зная… не любя!

В коротком письме, помеченном “Пасха 1914 г.”, то есть шестого апреля, сбоку страницы фраза: “Грусть моя сегодня светла”. Вольная или невольная вариация пушкинского “Печаль моя светла”.

Тридцатого апреля Блок восхищается: “Она записывает иногда мои слова. Она вся благоухает. Она нежна, страстна и чиста. Ей имени нет. Ее плечи бессмертны”.

Мужской экстаз. Ничего подобного из-под пера Блока прежде не выходило — ни в каких жанрах. Этот эмоциональный заряд и обеспечил гедонистическую составляющую “Соловьиного сада”. “Той, которая поет в Соловьином саду”, — надпишет Блок книжку 1918 года Любови Александровне, освободив тем самым будущих исследователей от дискуссий о прототипе героини. Но сама героиня, заметим, не певица, и в поэме она вокалом героя не соблазняет. В том саду поют исключительно соловьи. А из реальной жизни в сюжет вошла музыка чувственной страсти.

“Соловьиная” тема присутствует в датированным четырнадцатым мая стихотворении “Смычок запел. И облак душный…”: “…И соловьи / Приснились нам. И стан послушный / Скользнул в объятия мои…” На следующий день в записной книжке значится: “Мы с Любовью Александровной гуляем на Стрелке и в Елагинском парке. — После обеда говорили с Любой о том, чтобы разъехаться”.

Означает ли это желание Блока соединить жизнь с Дельмас? Не совсем. О том, чтобы “разъехаться”, разговоры шли и раньше — и в связи с Волоховой, и в момент увлечения Любови Дмитриевны “пажом Дагобертом”. Для принятия подобного решения все-таки требуется одновременное согласие обеих сторон. Такового ни разу не возникало раньше, не будет его и впредь. К тому же ситуации мучительного выбора для Блока нет, поскольку по натуре своей он не однолюб. Стиль его жизненного поведения — соединение в душе двух чувств, соединение в жизни двух женщин. Та же запись от пятнадцатого мая завершается словами: “Месяц справа молодой — видели я, и она, и Люба”. Вообще в это время “Любовь Александровна” и “Люба” то и дело соседствуют в записях, а “Люба” порой именуется “Любушкой”.

Блок с Дельмас много гуляют по весеннему Петербургу. Он уже не юноша, он пребывает, по Данту, nel mezzo del cammin di nostra vita, на полдороге странствия земного. (Полного пути пройти ему не суждено, но тридцать четыре года — традиционный рубеж, повод для ответственной рефлексии.) Поэта, можно предположить, тянет поговорить с любимой женщиной о самом главном, и тут обнаруживается разность в интеллектуальных уровнях. Иначе зачем бы стал он в письме от тридцать первого мая составлять для Любови Александровны список летнего чтения? По этому списку, сопровожденному деликатными комментариями, можно заключить, что очаровательная женщина (и ровесница Блока) не очень изощрена литературно:

“Фауст Гете — обе части. Это чуждое для Вас и близкое для меня. <…> Для языка надо читать всегда Пушкина, прозу Лермонтова и Толстого.

<…> А для того, о чем мы не раз говорили, читайте Достоевского и Толстого. <…> Читайте все так, чтобы знать в общих чертах, когда и чем жил писатель; просматривайте вводные статьи, а если их нет, посмотрите словарь. Там все гораздо ярче освещается”.

Методические указания сами по себе хороши, неизвестно, правда, насколько Любовь Александровна им последовала. Она едет на лето в Чернигов, Блок с восьмого июня в Шахматове. Оттуда он ей адресует живые, очень раскованные письма, где изящно соскакивает с “вы” на “ты”: “Сейчас не до того, потому что я погружен в Вас и ничего не чувствую, кроме Вас, в эту минуту. Кроме Тебя — ничего”. И в этом же письме от двадцатого июня пассаж, важный для понимания “Соловьиного сада”. Блок ищет слово, чтобы обозначить то новое, что внесла в его жизнь Дельмас, и наконец находит: “ ВОЗМОЖНОСТЬ СЧАСТЬЯ , что ли? Словом, что-то забытое людьми, и не мной одним, но всеми христианами , которые превыше всего ставят крестную муку; такое что-то простое , чего нельзя объяснить и разложить. Вот Ваша сила — в этой простоте ”.

Письма Дельмас не сохранились. Но одна важная цитата, одна реплика собеседницы обнаруживается в письме Блока от четырнадцатого июля:

“„Захватить жизнь в один момент”. Это доступно соловью, бабочке, пчеле.

А мы — люди (или — я только?). Все, что вы говорите, — всегда не так, Вы не умеете выражать себя. И вовсе не всем надо уметь выражать себя словами. Вы без слов — в сотню раз подлинней и лучше, чем в словах. <…>

Господь с Вами, червонное золото и соловьиное сердце.

А Вы лучше меня”.

Разберемся. Здесь больше, чем диалог мужчины с женщиной. Это диспут духа с плотью, культуры с природой, сложности с простотой. “Захватить жизнь в один момент” — таково жизненное кредо Дельмас, и этой простой мудростью она хочет поделиться с Блоком. Для него же это слишком элементарно, это нечто животное. И хотя он выбирает из мира природы довольно изящные примеры (“соловью, бабочке, пчеле”), все-таки соловей занижен тем, что помещен в один ряд с насекомыми. Тут невольно вспоминается Митя Карамазов, цитирующий Шиллера в тютчевском переводе: “Насекомым — сладострастье, / Ангел — Богу предстоит”.

Блок великодушно уступает женской “простоте”, но теоретически

остается при своем.

А практически — он научается “захватить жизнь в один момент”. Таков итог его отношений с Дельмас. Такова новая жизненная краска, использованная в поэме “Соловьиный сад”.

Но момент не может длиться вечно.

Блок с матерью возвращаются в Петербург, на следующий день Россия объявляет войну Германии. Приезжает в Петербург из Куоккалы Любовь Дмитриевна, с седьмого августа поступает учиться в общину сестер милосердия.

Дельмас в Петербурге с двадцать восьмого июля. В этот день Блок записывает невеселое: “Жизнь моя есть ряд спутанных до чрезвычайности личных отношений, жизнь моя есть ряд крушений многих надежд”, — но в конце добавляет: “ Вечер после дня тоски искупил многое”. Женщина и дальше продолжает питать его своей эмоциональной энергией, вытаскивать из отчаяния.

Седьмого августа Блок обуздывает эмоции: “Ночью даже не звонил к ней. — Ничего, кроме черной работы, не надо”. А на следующий день: “Вечером она меня вызвала, была нежна, покорна, верна, мы гуляли. Она была прекрасна”.