Новый мир. № 7, 2002

Не дождавшись ответа от Дягилева, Рильке увлекается новым «посредническим» проектом — он решает перевести на немецкий язык только что вышедшую по-русски монографию Бенуа «История живописи в XIX веке. Русская живопись». (В современных изданиях книга называется «История русской живописи в XIX веке».) Естественно, и Бенуа, и его издатель В. Д. Протопопов поначалу с радостью откликаются на любезное предложение Рильке и отвечают немецкому переводчику согласием. Рильке, договорившийся к тому времени с лейпцигским издателем книг по искусству К. Хирземаном и готовый приступить к переводу, запрашивает Бенуа относительно репродукций из русского издания. Ответной телеграммой Протопопов извещает немецкую сторону, что клише предоставляются в ее распоряжение, не упоминая при этом о цене. Хирземан и Рильке делают напрашивающийся вывод, что клише передаются безвозмездно, однако позже выясняется, что Протопопов просто не определился с суммой.

Узнав, что клише не могут быть предоставлены бесплатно, Хирземан отказывается от публикации перевода книги Бенуа. Тогда Рильке договаривается с более крупным мюнхенским издательством Альберта Лангена. Начинается новый раунд изматывающих переговоров, растянувшийся на восемь месяцев. В течение всего этого времени Протопопов, «странствуя по своим имениям», то, по словам Бенуа, торгуется с Лангеном «из-за каких-то пустяков… исключительно из принципа и упрямства», то вовсе замолкает. В конце концов Бенуа добивается от своего издателя разрешения вести переговоры с немецкой стороной самостоятельно, но к этому времени, как констатирует К. Азадовский, «бесплодная переписка… видимо, охладила Лангена» и тот перестал реагировать на запросы Рильке.

Однако все эти неудачи ни в малейшей степени не изменили отношения Рильке к России. Напротив, одному из своих русских корреспондентов, тверскому помещику Н. А. Толстому, он пишет: «Мне становится все более и более ясным, что Россия — моя родина, а все остальное — чужбина». Поэтому достаточно естественным предстает вызревший у поэта к концу 1901 года замысел переезда в Россию. Бенуа, пытаясь отговорить Рильке, напоминает ему о дороговизне русской жизни сравнительно с немецкой и переходит к обобщениям, столь характерным для диалога западника с русофилом: «Должен Вам сказать по совести, что не совсем разделяю Вашего восторга перед нашим отечеством»; «Хорошая страна Россия, но по многим причинам прямо и безусловно необходимо иногда с ней расставаться… Вы себе представить не можете, какая здесь в воздухе кислятина… Хочется мне отсюда до боли, хочется подальше от всей нашей до последней степени изовравшейся (о, куда более изовравшейся, чем на Западе!) жизни, от наших громких и пустых разговоров, от нашей вонючей пошлости. И Вы еще хотите сюда переселиться!»

Рильке, впрочем, это не останавливает. Так и не дождавшись четкого ответа на свои запросы о перспективах сотрудничества с «Миром искусства», он обращается к помощи немецких знакомых, которые его рекомендуют владельцу газеты «Новое время» А. С. Суворину. Письмо Рильке Бенуа с просьбой стать посредником в этом деле и «самолично» передать прилагаемое послание Суворину — едва ли не самый трогательный из публикуемых в книге документов, свидетельствующий, по замечанию К. Азадовского, насколько поэт был «далек от понимания реальной ситуации в России и расстановки в ней общественных сил». Впрочем, Бенуа просьбу выполнил, и исповедальное письмо Рильке дошло до адресата. Излишне говорить, что завершилась эта история уже знакомым нам образом: «Было ли оно (письмо Рильке. — М. Э.) прочитано Сувориным, и если да, то как воспринял издатель „Нового времени“ письмо от неизвестного ему молодого писателя из Германии, — об этом сведений не имеется. Во всяком случае, никакого ответа на свое обращение Рильке не получил».

Но самый драматический эпизод из истории отношений Рильке и Бенуа описан в главе с элегическим названием «Последняя встреча». После почти четырехлетнего перерыва в переписке весной 1906 года Рильке и Бенуа встречаются в Париже. Пятичасовая беседа пробуждает в немецком поэте надежду на возобновление дружбы с Бенуа. «Именно Вас, дорогой господин Бенуа, — пишет Рильке несколько месяцев спустя, — мне так не хотелось бы потерять еще раз, особенно теперь, испытав радость новой встречи с Вами, которая, насколько я мог почувствовать, полностью подтвердила длительность и неизменность наших отношений».

По иронии судьбы именно это письмо Рильке, написанное с Капри, оказывается последним эпизодом в шестилетней истории его отношений с Бенуа. Просьба поэта сообщить ему, русский ли человек Горький и стоит ли искать с ним встречи [40] , остается без ответа. Более того, Бенуа просто… забывает о том, что встречался с Рильке в Париже. Описывая в своих позднейших воспоминаниях встречу с поэтом в Петергофе в 1900 году, Бенуа говорит о ней как о единственной…

К. Азадовский подробно анализирует причины, по которым знакомство Бенуа с Рильке оборвалось, и нет необходимости здесь перечислять их. Так или иначе, парадоксальный диалог немецкого русофила и русского западника завершился «не-встречей», если использовать слово из лексикона другого русского корреспондента Рильке. Попытки поэта обрести «свою Россию», как известно, продолжались и в дальнейшем, но в этих поисках он опирался уже на следующее за Бенуа поколение русских модернистов, чей язык в большей степени совпадал с его собственным.

40

«Здесь Горький. Я не принадлежу к его поклонникам… Но будь он русским человеком, мне хотелось бы его как-нибудь повидать; потому что я испытываю жажду, голод, словом, тоску по русским людям. Но Бог знает, кто он, Горкый; он живет богачом, капиталистом, социялистом, великим художником — но есть ли он русскый человек?» (последнее предложение написано Рильке по-русски).

Михаил ЭДЕЛЬШТЕЙН.

Книжная полка Дмитрия Дмитриева

Книги, представленные на полке, разнятся по жанру и по мотивам написания; среди них есть блестящие, есть средние, есть не слишком удачные; но все они так или иначе пополняют наш багаж знаний о тех страницах отечественной истории, которые сначала замалчивали, затем раздували, а в наши дни опутывают безразличием: мол, что об этом говорить, и так все ясно…

+10

Полный сборник платформ всех русских политических партий. С приложением высочайшего Манифеста 17 октября 1905 г. и всеподданнейшего доклада графа Витте. М., Государственная публичная историческая библиотека России, 2001, 132 стр.

«Царь испугался — издал манифест: мертвым — свободу, живых — под арест!» Частушка-песенка, придуманная по горячим следам, при советской власти подменила собой истинное значение этого исторического документа. В октябрятско-пионерские времена я был абсолютно уверен, что основным итогом царского манифеста стало убийство обломком трубы товарища Баумана. На самом деле манифест имел куда более серьезные последствия. Когда верхи не могут, то низы уже не хотят подчиняться, а отвечают «Финансовым манифестом» — обращением революционных политических партий и массовых организаций (РСДРП, Петербургский Совет рабочих депутатов, Крестьянский союз, партия эсеров, Польская социалистическая партия) к населению России с призывом ускорить финансовый крах царизма (не платить налоги, забирать вклады из банков). Плотину прорвало, и уже в декабре Москва была охвачена вооруженным восстанием…

Это не помешало в 1906-м издать манифест именно в таком виде, в каком он был ныне выпущен Исторической библиотекой: вкупе с докладом Витте и с программами шестнадцати крупнейших политических партий.

Наибольший объем в книге занимают программы объединений, не сыгравших какой-либо заметной роли в истории России, как, например, Партии свободомыслящих, подумавшей даже о «культурно-школьной программе», и Партии правового порядка, предложившей фамилии и адреса представителей своих комитетов, включая своего лидера — Василия Петровича фон Эгерта, о котором вспомнила вдруг недавно газета «Дуэль»: «Мы перепечатываем брошюру неизвестного нам В. П. Эгерта, современника и очевидца начала войны международного еврейства против России». И как тут не подумать о повторении истории — я имею в виду эпоху поздней перестройки, когда букетом расцветало партийное строительство. Многие из нас уже по прошествии десяти лет забыли о РНФ (Российском народном фронте), КАС (Конфедерации анархо-синдикалистов), ДПР (Демократической партии России — травкинской), ОФТ (Объединенном фронте трудящихся). Имелась у большинства партий и своя идея фикс — отмена пресловутой 6-й статьи Конституции СССР о руководящей роли КПСС, пророчески предсказанной в этом сборнике.

Поясняю. В 1906-м сборник составили так, что аккурат за кратким историческим манифестом императора и развернутым докладом Витте поместили программу Российской социал-демократической рабочей партии, фракция которой будет править Россией более семидесяти лет.

Влас Дорошевич. «ГУЛАГ» царской России. М., «ЭКСМО-Пресс», 2001, 507 стр.

Молодой, но уже достаточно известный журналист Влас Михайлович Дорошевич побывал на Сахалине в 1897 году. Бессрочный каторжанин Федотов в своем письме Дорошевичу выражал надежду, что его приезд на Сахалин принесет такую же пользу, как и посещение «господина доктора Чехова».

Надежда оправдалась. В 1903-м в Москве вышла книга под названием «Сахалин», в наши дни по коммерческим соображениям переиначенным в «„ГУЛАГ“ царской России». Что ж, логичная смена вывески. «Сахалин» — это, говоря нашим языком, «история одного лагеря» (так, кстати, называется монография В. Бердинских, посвященная Вятлагу) — развернутая картина каторжной жизни острова.

Волей-неволей, читая эту книгу, держишь в уме события более позднего времени. Только в 1895 году на Сахалин было сослано 2212 человек — цифра, согласитесь, немалая, но она на порядок меньше цифр советского периода. В каких же условиях содержались на острове преступники, большинство которых нарушило заповедь «не убий»? «Я к Вам в штатском, чтоб не смущать вас арестантским халатом», — говорит убийца, пожаловавший к Дорошевичу в гости. Впору умилиться, но тут же узнаешь про выставленный на всеобщее обозрение труп беглеца в таком же халате. Ужас внушают кандалы, от которых гордо и навсегда откажутся большевики; и те же, знакомые нам по «Колымским рассказам», саморубы; и телесные наказания; жуткие нравы преступного сообщества, от бесчинств которого тяжелее всего приходится интеллигенции (об этом, применительно к лагерям советским, позже напишут Солженицын и Шаламов). Интеллигентов не любят за слабость, непривычку к физическому труду. «Страшна не тяжелая работа, не плохая пища, не лишение прав, подчас призрачных, номинальных, ничего не значащих. Страшно то, что вас, человека мыслящего, чувствующего, видящего, понимающего все это, с вашей душевной тоской, с вашим горем, кинут на одни нары с „Иванами“, „глотами“, „жиганами“. Страшно то отчаяние, которое охватит вас…» — пишет Дорошевич.