Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть первая

— Ладно, — неохотно кивнул я.

В первый миг во мне дернулось желание предложить Миро новую помощь. У меня имелись сбережения. Стипендии полицейской академии кое-как хватало на поддержание жизни, а нетронутая часть родительского состояния и денежный приз за золотую олимпийскую медаль лежали на депозитном счету, медленно обрастая процентами. Однако я пока сдержался: не из жадности, а скорее из сомнений, пойдет ли моя помощь ему на пользу. По лицу Мирослава я понимал, что он пьет, а быть может, и принимает наркотики.

— Что ж, тогда пойдем.

Олтеница изменилась за годы моего отсутствия. Однако эти изменения были заметны лишь глазу человека, хорошо знавшего город. На взгляд чужака его облик оставался прежним: такой себе Новый Бомбей в миниатюре в восточноевропейской вариации. Последние два десятка лет скромный провинциальный городишко, о котором мало кто слышал за пределами Валахии, не от хорошей жизни ставший региональным центром, был объектом варварской хаотичной застройки, которую никто даже не пытался контролировать. На нескольких ключевых улицах держали чистой проезжую часть — даже если для этого временами приходилось сметать палатки и торговые лотки бульдозером. Все, что происходило за пределами этих улиц, было отдано на откуп жителям. Самострой стоял на самострое, теснившись между другим самостроем и старым домом, построенным еще до Апокалипсиса — приблизительно так выглядело лицо самозваной румынской столицы.

Вторжение солдат Ильина навсегда оставило на городе свой след. Они не разрушали Олтеницу, как сделали это с Генераторным. Но они пронеслись по ней, словно мор, собирая свою дань. За 139 дней оккупации триста человек были казнены нацистами, и не менее трех тысяч пропали без вести — кого-то принудительно призвали пополнить ряды югославской армии, кого-то угнали в тыл в качестве чернорабочих, кто-то сбежал сам, а кто-то просто исчез, и никто никогда не узнает об их судьбе. Памяти жертв нацистских репрессий местная община хотела посвятить монумент. Однако вместо него власти Альянса возвели на центральной площади достаточно безобразное изваяние в честь солдат-освободителей. За свою недолгую жизнь памятник уже не раз поддавался вандализму. Далеко не все здесь были в восторге от Альянса.

— Чем ты занимаешься? — поинтересовался я, когда мы с Миро проходили мимо памятника, который охраняли двое солдат Альянса.

Как-то Мирослав рассказывал, что он работает на швейной фабрике — инвалид на коляске, мол, был там в таких же условиях, как и любой другой работник. Однако мне не верилось, что его карьера фабричного рабочего была долгой.

— Тебе правда нужно это знать, братишка?

— Иначе зачем бы я спрашивал?

— Знаешь, только мне не нужны твои нотации и поучения. Сейчас-то ты, может, и шкаф. Но я тебя, Дима, помню еще когда ты пешком под стол ходил, ясно?!

— И все-таки?

— Да вот здесь я и работаю! — кивнул он в сторону памятника.

— Как это — здесь?

— А вот так! — грустно усмехнулся он. — Много кто приходит сюда, смотрит на этот уродливый памятник. А как видят тут живого, несчастного и безногого ветерана — многие вспоминают о том, что, может быть, они бы здесь и не ходили, если бы не мы. Выражают благодарность.

— Ты что — попрошайничаешь?! — от удивления и расстройства я даже не смог сформулировать этот вопрос более вежливо.

— Ах, так ты это называешь! — вдруг остановившись и обернувшись ко мне, Миро скривился от злости. — Ты так, значит, считаешь?! Что я нищий, попрошайка?!

— Прости, — я опустил глаза.

В ответ послышался саркастический смешок.

— Да нет, чего уж там! Ты прав. Вернулся я все-таки к древнему цыганскому ремеслу. Жизнь заставила. Судьба — злая сука. Но дядька считает, что это справедливо. Говорит: «не уважал ты наши традиции, Миро, не уважал свою семью — и получил от небес возмездие». Так и говорит, старый пердун, чтоб он сдох!

Миро поманил меня за собой в один из переулков, уходящих в сторону от расчищенной главной улицы города, приветствующей прохожих витринами магазинов и кафе, большая часть которых, однако, имела заброшенный вид.

Вон там, я помню, было кафе-кондитерская «Радуга» (название на румынском). Мама не раз водила меня туда в детстве, когда мы попадали в город. Покупала мне фирменное фруктово-ягодное мороженное с настоящими ягодами, выращенными здесь же, в теплицах Олтеницы. По крайней мере, так уверял продавец, коренастый дядька средних лет с приятным добродушным лицом. У него было две маленькие дочки, они помогали ему управлять кондитерской, очень вежливо здоровались с посетителями…

Сейчас вывеска «Радуги» исчезла, окна были выбиты. Я мог лишь гадать, где сейчас добродушный продавец и его дочки. Я не представлял себе их в этой реальности. Они принадлежали к другой жизни — к той, где Миро был веселым, бодрым парнем, ступал по земле собственными ногами, был полон планов на будущее.

— Как до такого могло дойти? — не сдержав огорчения в голосе, задал я мучавший меня вопрос. — Разве генерал Думитреску тебе не помогает?

— Генерал армии, ты хотел сказать? Он ведь сейчас большая шишка. Заседает в Инсбруке и руководит чуть ли не всеми вооруженными силами Альянса. Как же, помню его. Чистил я ему ботинки, носил за ним чемоданы, спал возле дверей, как собачка. Говорят, у него теперь новый такой же есть. Даже лучше — с ногами!

— Не могу поверить, что он оставил тебя на произвол судьбы, — покачал головой я.

Генерал казался мне человеком другой породы — из тех, для кого что-то значат такие слова как «долг», «товарищество», «офицерская честь». Впрочем, жизнь показала, что я не такой уж и знаток человеческих душ.

— Нет, ну почему же? Приезжал как-то раз. Даже подал руку. Но с тех пор не ездит. Брезгует. Ожидал, наверное, увидеть умытого и надушенного придурка в парадной униформе с орденами с тупым одухотворенным лицом, который скажет ему: «Спасибо, батюшка, что позволил почти умереть за родную землюшку…!» Ха. Он был разочарован… О, вот мы и пришли!

Картинка, представшая перед глазами при словах «Вот мы и пришли», заставила меня поморщиться. Петляя по переулкам, очертания которых становились все менее знакомыми, Миро в конце концов завел меня в тупичок, который я никогда бы сам не отыскал, да и не стал бы соваться в такое место.

Среди безобразно обросших пристройками домов было спрятано нечто среднее между палаточным городком, бродячим цирком и притоном. Еще издалека до моих ноздрей донеслась гремучая смесь запахов, сочетавшая в себе нотки лошадиного навоза, жарящегося на костре мяса и пищевых отходов. У входа в переулок дежурила странная парочка — сгорбленная старуха в платке, опирающаяся на клюку, и мужик в кожаной куртке, слишком жаркой для нынешней погоды. Под курткой явно топорщилось что-то большое, хотя носить оружие в черте города, на моей памяти, гражданским запрещалось. Смуглые обветренные щеки, покрытые жесткой щетиной, не спеша двигались, перекатывая между челюстями жвачку. Холодные карие глаза мрачно взирали на меня из-подо лба, скрытого длинными сальными волосами пепельного цвета. Не менее тяжелым, злобным и проницательным был и взгляд старухи. Карга явно узнала Миро, и пробормотала что-то недоброе себе под нос. Из переулка выпорхнула стайка смуглолицых детей во рванье и бойко ринулась к нам, словно намереваясь пройтись по карманам, но Мирослав прикрикнул на них и замахнулся рукой, чтобы отогнать.

— Не бойся. Когда ты со мной — тебя тут не тронут, — ухмыльнулся он.

— Будь я один, я так понимаю, я мог бы считать себя счастливчиком, если бы выбрался отсюда живым, — буравя взглядом хмурого рассматривающего меня цыгана-охранника, предположил я.

— Чужакам нечего сюда соваться. У кого есть хоть капля мозгов — тот сам это понимает.

Я с сомнением покачал головой. Мирослав, которого я помнил, был приверженцем закона и порядка. Во всяком случае, я неоднократно слышал, как он неодобрительно высказывался моему отцу по поводу воровского образа жизни своей, как он тогда думал, бывшей родни.