Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть первая

Мы прошли через небольшой цыганский лагерь, наполненный монотонной бытовой суетой. Здешние обитатели, главным образом старики и женщины, провожали нас не слишком дружелюбными взглядами. Не обращая на взгляды внимание, Мирослав провел меня к безобразному кирпичному зданию. Около двери, открытой нараспашку, сидел на корточках, держа в зубах соломинку, молодой цыган в затасканной белой рубахе с длинными волосами, заплетенными в косичку. Взгляд парня был затуманен, как мне показалось, каким-то сильным наркотиком.

— Кого это ты притащил, Миро? Этого увальня, что ли, ты называешь своим «братом»? — поинтересовался он презрительно на румынском.

— Не тебя же, Джорджи, мне так называть! Ты бы меня продал за пакетик опиума!

— Никто не даст пакетика опиума за такого, как ты.

— Заткнись ты, сопляк! Где твой отец?

— А тебе-то что? Отцу есть что еще делать, кроме как пялиться на тебя и твоего тупоголового дружка из-за океана. Если только ты не собираешься взяться за голову и обчистить его…

— Дружок из-за океана… — произнес я по-румынски, ступив к наглому цыгану и неотрывно глядя ему в глаза, — … хорошо понимает все, что ты говоришь.

Цыган был на своей территории, и наркотический угар придавал ему удали. Но под моим неотрывным взглядом он смешался, опустил глаза, как побитый шакал. Я был, по меньшей мере, на голову выше и, наверное, вдвое тяжелее этого худосочного недомерка. Мне не потребовалось бы больших усилий, чтобы поднять его за шкирку и закинуть в какой-нибудь мусорный бак. И он, видимо, обладал достаточным воображением, чтобы представить себе это.

За моей спиной Миро от души заржал.

— Ну ты и кретин, Джорджи. Я всегда это знал, но не думал, что настолько — задираться к чемпиону по боксу, который может выколотить из тебя дерьмо одним мизинцем… Ладно, пойдем, Дима. Оставь дурака в покое.

В помещении, куда он меня привел, было темно и прокурено. Это было нечто среднее между большой кладовой, коммунальной квартирой и конторой. В полумраке я едва смог разглядеть очертания каких-то ящиков и мешков, как Миро провел меня в какой-то закуток, отделенный от остального помещения драной шторой, когда-то украшавшей чье-то окно.

Этот закуток принадлежал, похоже, ему. Из мебели тут была только койка, прикрытая ворохом старых одеял, старый шкаф, и круглый деревянный столик с парой стульев, украшенных выцветшей побитой молью обивкой. Пахло здесь совсем скверно — как будто кто-то свернул в клубок с десяток пар нестиранных отсыревших носков и запихнул под кровать.

— Садись, вот на стульчик. И осторожно, там одна ножка постоянно ломается. Ну что, братишка, вижу, ты не впечатлен моим обиталищем? Ха-ха. Да уж, это тебе не олимпийская деревня.

Крякнув, Мирослав, не раздеваясь, перелез со своего кресла на койку. Я неловко примостился на стул, окинув взглядом таракана, бегающего по пропаленной окурками и заляпанной столешнице среди крошек и рассыпанной соли. Граненый стакан, который, очевидно, не был мыт уже давно, хранил на себе засохшие остатки какой-то крепкой домашней настойки.

«Ну ты и опустился, Миро», — вертелось у меня на языке. Но я не мог, не имел морального права сказать это. Он потерял все, что имел, на войне, от которой я сбежал. Он пережил нечто худшее, чем смерть (во всяком случае, я, наверное, предпочел бы быструю смерть тому, что выпало на его долю), защищая мой дом, который я бросил. А где был в это время я…?!

Ну ладно, я был заперт в «Вознесении», вопреки моей воле. Переживал маленькую войну за сохранение своей личности с системой, которую олицетворяли Петье и Кито. Я никогда и никому не позволю сказать, что то были счастливые дни. И все же стоило бы задуматься, что многих постигла во много раз худшая судьба.

— Братишка, ты это… достань вон оттуда, из шкафчика, чекушечку. Не виделись-то сколько, а?

— Я правда не пью, старина, — покачал головой я.

— Ладно, как хочешь. Мне хоть плесни. Стакан мой там, на столе. Мыть не надо, воды у нас в обрез. Я после себя не брезгую!

Мне очень не хотелось этого делать, но все же я достал из шкафчика бутылку без этикетки с чем-то мутным и на четверть наполнил граненый стакан, а затем передал его развалившемуся на койке цыгану. В моих глазах, должно быть, была жалость. Надеюсь, там не было отвращения — я не хотел, чтобы оно там было. И все же Мирослав почувствовал себя неловко. Сделал большой глоток, мигом опорожнив стакан. Слегка поморщился. Щеки сразу же покрыл легкий румянец. Закусывать в его привычки, похоже, не входило.

— Чего приехал-то, Димитрис? — наконец выдохнул он. — Не для того же, чтобы смотреть на это.

— Мне не безразлично, как ты живешь…

— Да ладно, перестань! Семь лет не приезжал, а тут вдруг примчался через весь мир! Что ты здесь забыл?!

Я вздохнул, не зная, с чего начать. Я ничего ему толком не объяснил, так как опасался доверять такую информацию телекоммуникациям, даже после моей пьяной выходки. Теперь мы были наедине, в таком месте, где мне вряд ли стоило опасаться прослушки. И все же я продолжал колебаться, не зная, как многое я могу сказать. Мое импульсивное решение покинуть Содружество вовсе не было окончательным и необратимым. В глубине души я все еще надеялся, что у меня есть дорога назад, и я, если захочу, смогу вернуться туда по окончании этого уик-энда, сделав вид, что ничего особенного не произошло. Если принять во внимание эти соображения, то вряд ли мне стоило раскрывать слишком много секретной информации отставному офицеру Альянса…

«Перестань!» — вдруг одернул я себя, разозлившись из-за приступа малодушия. — «Для Мирослава мой папа был почти что отцом. Он имеет право знать!»

— Миро, — вздохнув, я тоскливо посмотрел на названного брата. — Мне очень жаль говорить тебе это, но мои родители… наши родители… их больше нет.

На лице Мирослава не сразу отразились эмоции, за исключением легкого замешательства.

— Дима, я прекрасно понимаю, что если их нет все эти годы — то шансов немного. Но ведь ты не теряешь надежды. Я хорошо помню, как тогда, на Олимпиаде, ты обратился к китайцам…

— Нет, ты не понял. Я абсолютно точно знаю, когда они умерли, и как.

Миро ощутимо напрягся.

— Их убили нацисты, много лет назад. Маму — сразу же, как они вошли в Генераторное. Папу — около года спустя, казнили в тюрьме.

— Откуда ты это знаешь?!

— Я не могу рассказать тебе. Но эта информация достоверна.

Долгое время в замызганном закутке цыганского притона царило гробовое молчание. Я дал Мирославу время принять то, что я ему сказал. Некоторое время он молча качал головой. Потом про себя выругался. Боль, которая читалась в его глазах, невозможно было подделать. И в этот момент мне захотелось назвать его просто «братом» — без глупых и ненужных приставок. Ведь гены — это далеко не все.